Памяти Романа, Кристины и Рудольфа Чернер

— Что они кричат, Рома? — спросил Руди во время представления, повернувшись к сыну, — им не нравится?

— Им нравится, папа, — улыбнулся Рома, — тут просто, нууу, дети такие шумные.

Руди успокоенно кивнул и продолжил свою программу.

Потом они складывали вещи в старый большой чемодан, с которым приехали в Израиль. Руди педантично относился к каждой мелочи. И все нужно было упаковать по пакетам. И правильно так…Потому что не может тряпичный заяц лежать с картами, а домино с перчатками, из которых потом папа вытащит букет цветов. Это его последний коронный номер.

Рома не сказал папе, о чем дети кричали. Они видели это, старые фокусы уже не проходят. Роме всего двенадцать, но он понимает, что приглашают отца выступить скорее из жалости, чем из интереса. И хотя папа берет его с собой переводить, потому что сам так и не выучил иврит, не все переводить нужно…

Как такое ему скажешь?.. У отца бледное понурое лицо, и оживает он только, когда выступает. А сейчас опять на лице тень забот, а может и тень прошлого, с которым Роме не справиться. С этими тенями в их семье.

Читать далее

Теперь Петр точно знает, какой он – страх… Липкий. Сначала становятся липкими ладони дрожащих рук. Затем страх забирается под рубашку, а потом добирается до лба. И ты весь липкий. И еще мокрый, чувствуешь, как трусы противно наполняются жидкостью. Никому не пожелаешь такого. А день начинался буднично…

Читать далее

2 января 1971 года выпало на субботу. Для многих израильтян – единственный выходной день, который проводится всей семьей. И Роберт с Притти собрали детей и отправились с ними в путешествие.

Семья Аройо репатриировалась в Израиль из Англии в 1969 году, поселилась в Кирьят-Оно, и, конечно, им все было интересно в новой стране. Роберт уже работал по специальности, он специалист по рекламе и маркетингу. Эти области в начале семидесятых были мало развиты в Израиле, и Роберт, которого близкие и друзья называли Бобом, быстро занял свою профессиональную нишу. Страну семья полюбила сразу, в тот момент, когда спустилась по трапу в Хайфском порту. Сперва ульпан, новые друзья, а потом уже будни…

Читать далее

Цвие Рибан 67 лет. Обычно в этом возрасте женщины могут позволить себе чуть вздохнуть от насыщенной жизни: дом-работа-дети. Дети выросли и приходят в гости, иногда можно отправиться и понянчить внуков, а затем вернуться домой, к размеренному образу жизни. Еще не старушка, но «осень» уже тут…

А Цвие Рибан некогда. Ей некогда спокойно любоваться природой, ездить с друзьями на экскурсии, неторопливо читать любимые книги или смотреть интересные передачи. Да, Цвие – 67 лет. И она молодая мама. И ее девчонки требуют всего ее внимания, ее заботу, ее руки, ее взгляд, ее сердце и душу.

Читать далее

Молча здесь стоят люди,

Слышно, как шуршат платья.

Это Бабий Яр судеб.

Это кровь моих братьев.

А. Розенбаум, из песни «Бабий Яр»

Однажды я открыла толстую тетрадь в клеточку и сделала первую запись… Ручка дрожала, когда я писала, плечи вздрагивали, я плакала. Слезы лились на бумагу, и мне не хотелось их вытирать. Было мне шестнадцать, и читала я «Бурю» Ильи Эренбурга.

Дневника того давно нет, я уничтожила все дневники перед отъездом в Израиль. Но первую запись в той толстой синей тетрадке помню до сих пор. Я оплакивала судьбу бабушки и внучки. Я еще не читала тогда «Бабий Яр» Кузнецова, и в Киеве вспоминали об этой трагедии лишь по острой необходимости. Совсем недавно был поставлен помпезный памятник…

А я читала Эренбурга, и строки сливались в одну – одну волну боли и протеста, которые я не могла никак выразить, но и не могла с ними дальше жить… И я писала. О своем ощущении страшной безысходности, о моем видении движущейся толпы киевских евреев, детей, стариков в инвалидных колясках, женщин с чемоданами и баулами… В этой толпе шли герои «Бури»: старая Ханна и ее маленькая внучка Аля. В этой толпе должна была идти моя мама со своими родителями. И я просто физически ощущала это.

А теперь я ощущаю, как в этой толпе шли Залман и Сима Бомштейн, и их дочери Верочка и Любочка, и как Вера несла на руках свою годовалую доченьку Нелю, а может быть, ей было чуть больше годика. За месяц до этого у нее появился первый зуб, и она сказала первые слова. Но это уже не книга. Это реальность. И с нею невероятно страшно. Так возвращаются к нам лица Бабьего Яра в сентябре 1941 ставшего общей могилой киевских евреев.

Читать далее

Фаина Марковна заметила  Миру с коляской еще издалека и успела свернуть в переулок. Мира стояла на противоположной стороне улицы и не видела Фаину. А даже если бы и увидела, что с того? Скорее всего, она была бы рада, что свекровь так аккуратно сошла с ее пути.  

Фаина поспешила ускорить шаг и затем тяжело отдышалась. А куда она, собственно говоря, спешит. Можно поменять привычный маршрут. Сперва купить хлеб, а затем – молоко. Есть, конечно, шанс, что треугольников кефира уже не будет. Значит,  придется обойтись, не в первый раз. По всей вероятности. Мира направлялась на молочную кухню, рядом с магазином. Аркадий утверждает, что ей некогда готовить кашки Леночке. Ну что ж, пусть ест общепитовские кашки, решать ее родителям, это их ребенок.

А  почти пересеклась Фаина с Мирой, потому что  надо было все-таки раньше выйти за покупками. Но сегодня она задержалась. Чуть позже встала, терпеливо ждала, пока соседи уйдут с кухни, чтобы спокойно самой приготовить себе завтрак. Сколько лет делит она кухню с соседями, а все никак не привыкнет к общей жизни. Эти еще ничего, хоть словом переброситься можно. И пакостить не будут. Просто у каждого своя жизнь. Своя плита. Своя солонка.

А как же ее прошлые соседи ненавидели. Страшно вспоминать. Лютой ненавистью. Могли бы задушить, задушили бы, наверное. Да боялись…Аркашу боялись.

Читать далее