Теперь Петр точно знает, какой он – страх… Липкий. Сначала становятся липкими ладони дрожащих рук. Затем страх забирается под рубашку, а потом добирается до лба. И ты весь липкий. И еще мокрый, чувствуешь, как трусы противно наполняются жидкостью. Никому не пожелаешь такого. А день начинался буднично…
Фаина Марковна заметила Миру с коляской еще издалека и успела свернуть в переулок. Мира стояла на противоположной стороне улицы и не видела Фаину. А даже если бы и увидела, что с того? Скорее всего, она была бы рада, что свекровь так аккуратно сошла с ее пути.
Фаина поспешила ускорить шаг и затем тяжело отдышалась. А куда она, собственно говоря, спешит. Можно поменять привычный маршрут. Сперва купить хлеб, а затем – молоко. Есть, конечно, шанс, что треугольников кефира уже не будет. Значит, придется обойтись, не в первый раз. По всей вероятности. Мира направлялась на молочную кухню, рядом с магазином. Аркадий утверждает, что ей некогда готовить кашки Леночке. Ну что ж, пусть ест общепитовские кашки, решать ее родителям, это их ребенок.
А почти пересеклась Фаина с Мирой, потому что надо было все-таки раньше выйти за покупками. Но сегодня она задержалась. Чуть позже встала, терпеливо ждала, пока соседи уйдут с кухни, чтобы спокойно самой приготовить себе завтрак. Сколько лет делит она кухню с соседями, а все никак не привыкнет к общей жизни. Эти еще ничего, хоть словом переброситься можно. И пакостить не будут. Просто у каждого своя жизнь. Своя плита. Своя солонка.
А как же ее прошлые соседи ненавидели. Страшно вспоминать. Лютой ненавистью. Могли бы задушить, задушили бы, наверное. Да боялись…Аркашу боялись.
Я открыла глаза и вспомнила все. Лучше бы не вспоминала. Лучше бы я лежала с закрытыми глазами, и думала, что все это не со мной. Не со мной…О, Боже, как же жить-то теперь?
Я помню все, как лежала на обочине, сколько времени, не знаю. Как видела звезды, а встать не могла. И кричать не могла. Словно все онемело во мне, и даже боль, она была загнана так глубоко, что я не могла кричать. Ничего не могла.
Как я, разбитая, откатилась на обочину, я не помнила. Это было мгновенье.
Переход? Да, кажется, там была зебра, полосатая разметка. Но он, этот автомобиль, летел на сумасшедшей скорости. Куда он летел?? Я просто не успела отскочить. Фары ослепили так резко, что я практически ослепла в то мгновенье. А затем он пролетел мимо… А я оказалась на обочине.
И одна мысль в голове. Дети? Как же они там одни? И теперь навсегда одни? Эта мысль, мне кажется, хранила меня, если так можно сказать. Потому что умирать я уже начала, когда меня нашли. Я все-таки смогла прокричать что-то. И кто-то услышал меня тем поздним вечером. Потом я уже потеряла сознание…
— Слышишь, Герш, она так и привела этого своего, — Хана сидела на кровати, и расчесывала тяжелые густые волосы. Была у нее традиция, перед сном расчесать их, выйдя во двор, чтобы воздухом они пропитались. Летом во дворе, зимой на крыльце. Гордилась Хана волосами и они, действительно, украшали лицо, сглаживая его грубоватые черты и добавляя ей мягкость.
И то, что сегодня Хана расчесывалась в комнате, демонстрировало ее растерянность.
— Так ты слышишь, Герш? – повторила она, обращаясь к мужу.
Герш слышал. Отвечать не хотелось. Не ответить было невозможно. Хана не отстанет. И если честно, его тоже волновал этот вопрос.
Но, чтобы как-то оттянуть время, хотя было понятно, кто это — «она» и кого — «его», он переспросил.
— Твоя дочь! – теряя терпение, ответила Хана, — твоя старшая дочь привела сегодня в дом своего коммуниста. Или комсомольца. Не знаю, кто он там.
У коммуниста или комсомольца было имя. Его звали Леонид Ольшанский. Но Хане не хотелось произносить это имя, она его уже не любила, как не полюбила Советскую власть, в одночасье поломавшую весь привычный уклад жизни. Герш понимал это. И что ответить Хане, не знал.
Хорошо было бы сделать вид, что уснул, и обмозговать пока ответ, но Хана нетерпеливо покашливает и даже волосы расчесывать перестала.
— Ну, это же ничего еще не значит, — примирительно сказал Герш, — Пришел-ушел…
Жена покрутила пальцем у виска,
— Только равнодушный человек так может ответить, — в сердцах сказала она и перекривила: Пришел — ушел. Это твоя дочь! Тебе что — всё равно?
Ну, конечно, когда Розочка умница, когда она помощница и красавица, она — дочь Ханы. А когда Роза привела в дом своего комсомольца или коммуниста, она его, Герша, дочь.
Игорь уже засыпал, когда раздался телефонный звонок. В этот день он очень устал, да и следующий день не обещал быть томным и степенным.
Мобильник, как всегда, рядом с кроватью, ибо давно заменяет будильник, так что остановить его трезвон и ответить получилось быстро. Звонил Женя. Женя, который обычно вел длинные беседы с прологами и эпилогами, на этот раз сразу перешел к делу:
— Слушай, брат, извини, что поздно, но ты мне нужен. Вернее, отцу нужно пойти к врачу на консультацию, понимаешь. Очередь эту ждали месяц. Я собирался его повести, а тут нагрянула срочная командировка. Ну, знаешь, такая, что отказаться никак. Так что тебе, брат, придется…
Игорь переварил информацию, и посмотрел на календарь. Очередь у отца к врачу была не в самый удобный для него день, уже полный планов и неотложных дел. Ну что же, значит, неотложные дела придется отложить, подумал он и ответил:
— Да, конечно, братишка, приеду, пойду с батей, не волнуйся!
Он почувствовал, как в голосе Жени сорвались намечаемые металлические нотки, и вернулась спокойная интонация. Женя, очевидно, предполагал получить отказ и собирался в атаку, выяснять отношения. А чего собственно выяснять отношения? Один отец, два сына…
— Ты видел, как он качал ножкой, — спросила Мирьям, еще не успев потушить свет на прикроватной тумбочке, — ты помнишь, что Лиор тоже делал так в детстве?
Лицо ее, освещенное мягким светом лампы, было мечтательным и даже помолодело. Только что Мирьям расчесала на балконе волосы, этой традиции много лет, какой-то специалист по натуропатии посоветовал ей так делать перед сном, и Мирьям с любовью совершала сей обряд.
Но потом, когда ушел Лиор, она отказалась от всего, что было ей любимо и мило. От разных мелочей, которыми дорожила. И то, что сегодня она вышла на балкон, распустив обычно собранные в пучок волосы…О! Это много говорило мне.
И я вдруг почувствовал, как сильно люблю ее. Нет, не верно, я и раньше чувствовал это, но Мирьям запретила…Все, все светлое, яркое, чувственное ушло из дома с уходом Лиора.
Я понимал ее, я понимаю ее. Хотя однажды, когда я только попытался предложить ей пойти в театр, она посмотрела на меня таким взглядом, что я готов был провалиться сквозь землю, и сказала: «Ты не понимаешь меня».
Это был приговор. Приговор моей черствости, холодности, равнодушию. Она не произнесла ни одного из этих слов, они были написаны в ее взгляде. И я принял нашу жизнь, нашу новую жизнь.
"Multi-Focal" СТраницы Лины Городецкой 