Молча здесь стоят люди,
Слышно, как шуршат платья.
Это Бабий Яр судеб.
Это кровь моих братьев.
А. Розенбаум, из песни «Бабий Яр»
Однажды я открыла толстую тетрадь в клеточку и сделала первую запись… Ручка дрожала, когда я писала, плечи вздрагивали, я плакала. Слезы лились на бумагу, и мне не хотелось их вытирать. Было мне шестнадцать, и читала я «Бурю» Ильи Эренбурга.
Дневника того давно нет, я уничтожила все дневники перед отъездом в Израиль. Но первую запись в той толстой синей тетрадке помню до сих пор. Я оплакивала судьбу бабушки и внучки. Я еще не читала тогда «Бабий Яр» Кузнецова, и в Киеве вспоминали об этой трагедии лишь по острой необходимости. Совсем недавно был поставлен помпезный памятник…
А я читала Эренбурга, и строки сливались в одну – одну волну боли и протеста, которые я не могла никак выразить, но и не могла с ними дальше жить… И я писала. О своем ощущении страшной безысходности, о моем видении движущейся толпы киевских евреев, детей, стариков в инвалидных колясках, женщин с чемоданами и баулами… В этой толпе шли герои «Бури»: старая Ханна и ее маленькая внучка Аля. В этой толпе должна была идти моя мама со своими родителями. И я просто физически ощущала это.
А теперь я ощущаю, как в этой толпе шли Залман и Сима Бомштейн, и их дочери Верочка и Любочка, и как Вера несла на руках свою годовалую доченьку Нелю, а может быть, ей было чуть больше годика. За месяц до этого у нее появился первый зуб, и она сказала первые слова. Но это уже не книга. Это реальность. И с нею невероятно страшно. Так возвращаются к нам лица Бабьего Яра в сентябре 1941 ставшего общей могилой киевских евреев.
"Multi-Focal" СТраницы Лины Городецкой 