Публикацию этого рассказа из книги «Русские корни» я посвящаю ПАМЯТИ МОЕГО ОТЦА Якова Городецкого, День Рождения которого мы отмечаем сегодня. И помним его.

Читайте также  очерк «Первое ноября… Семнадцать лет без него«

и рассказ «Почем ваши медали?«

Звонок, как  внутривенная  инфузия, проникал под кожу. Телефон от длительной без­деятельности рассвирепел. Голосовые связки его окрепли, и звонил он теперь мощно и нас­тойчиво. Откуда знать на всех концах всемирного телефонного провода, что говорить мне сегодня ни с кем не хочется.

-Алло, — сказала я, вложив в эти три буквы всю безнадежность будущей бесе­ды.

И услышала папу.

Ой, папка, — обрадовалась я, — Это ты! Как здорово!

— Ну а кто же еще? — раздался его смешливый голос, — А ты, Ленка, наверное, рас­считывала услышать какую-нибудь подружку.

— Вовсе нет, — запротестовала я, — никаких подружек я не ждала. Я просто при­шла уставшая, поместила себя на диван и размечталась немного отдохнуть.

— Тогда, может быть, я не вовремя, — осторожно сказал папа, — я позвоню позже.

— Нет, нет, — я испугалась, что он положит трубку, — разве я когда-нибудь уставала говорить с тобой?

Папа помолчал, обдумывая достоверность моих слов, и я опять испугалась, что он сейчас отвергнет их. Но папа сказал:

— Нет, не помню. Ты всегда была внимательной  дочкой.

— Наше внимание можно назвать взаимовниманием,  — «расшаркалась» я на всякий случай. Но папа на мои «реверансы» ответил:

— Да ладно тебе. Лучше расскажи, как дела дома.

Ну что рассказать, что рассказать? Плохое — не хочется, хорошего — мало.

— Да, — вспоминаю я, — у нас все в порядке. Юрик хорошо учится, делает уроки, компьютеризировался  окончательно. А Даночка — славная девочка, подвижная,  все схватывает на лету. Воспитательница ею довольна.  У меня все по-старому.  Работа — дом, дом — работа. Иногда только выспаться хочется. И, вообще, вокруг все очень мило и симпатично.

Папа молчит. Но в трубке слышны интонации его дыхания. Дыхание замедлилось, значит, папа раздумывает над моими словами. Потом я слышу:

— Или ты, Ленчик, стала хронической врушей, или я у тебя списан на второй план. Ну что ты мне сладко поешь: «Все мило и симпатично». Ты хоть сама уве­рена в том, что говоришь?

Я не уверена. Я вообще не уверена в себе. Я не умею цепляться когтями, отбиваться хвостом, впиваться клыками в горло. И я не уверена в своих сло­вах, поэтому говорю папе:

— Ты прав, па. Юрик совершенно отбился от рук. В школе ничего не делает и дома бездельничает. Не огрызается, но и не занимается. Как с ним сладить, не пойму.

— Да, да, — кивает папа — это мне знакомо. А все-таки, Леночка, с ним надо много говорить и действовать только методом уговора. Придет день, и он обязательно поймет.  Он мальчик небезнадежный.

— Ха, — трагикомически  жалуюсь я, — пока он себя найдет, я растеряю послед­ние нервные клетки.

— Нет, так реагировать невозможно, — задумывается папа, — тебе нужно беречь силы. Ты ведь еще совсем молодая.

Я, молча, соглашаюсь, хотя знаю, что «беречь силы» — желание неисполнимое. А папа спрашивает:

— А как Даночка? Прошла у нее сыпь на спине?

— Давно, — отвечаю я, — и это оказалась никакая не корь, а просто аллергия на  цитрусовые.

— Слава богу, что не корь, — радуется папа

А я продолжаю жаловаться:

— Но она такая непослушная. И ночами стала плохо спать.

— А ты была послушной в детстве? — возражает папа, — сколько мы с мамой недоспали, недогуляли и фильмов недосмотрели. Дети, Ленка, не растут самос­тоятельно после дождя. Они не подберезовики.

— Нет, они — поганки,- говорю я, — и мухоморы.

Папа понимает шутку и смеется. И я смеюсь. Как здорово, что мы нашли при­чину посмеяться.

— Ну а ты-то как? — спрашивает папа.

Задумываюсь, что ответить. Плохое рассказывать не хочется.  Хорошего — мало.

— Я? Подстриглась недавно, сделала «перья».

— Как у вождей индейских племен?

— Нет, — отвечаю я, — скорее, как у мокрой курицы. Это такая мода.

— Сумасшедшая мода теперь, — замечает папа, — но лишь бы тебе нравилось. В отношении причесок и всего внешнего вида, мой папа демократичен, Но в вопросах, касающихся воспитания детей, у  него определенное и четко выра­ботанное мнение.

— Да, что касается детей, — продолжает папа, — ты, Леночка, должна держать себя в руках. Не распускаться, не нервничать. А главное — не кричать. В крике — твоя слабость. А дети это чувствуют и не слушаются.

Папа любит меня наставлять, как младшее поколение, как  свою смену. Можно огрызнуться и сказать, что я уже давно выросла из пеленок, но он рас­строится, и я отвечаю: «Я попробую, па», хотя сама в этом не уверена. Папа доволен:

— Вот и хорошо, доченька, я  знал, что ты меня поймешь. И смотри, одевай детей теплее. Все-таки сейчас зима.

— Ой, папа, — восторгаюсь я новой теме, — что было в эти дни! Мы словно пере­местились на север. Такой холод и ветер давно уже не разгуливались. В Иерусалиме — заморозки. На Хермоне выпал первый снег, очень красиво. Вот бы собраться в выходные и поехать туда.

Не надо, Леночка, — возражает папа, — ты только недавно болела. А там на­глотаешься холодного воздуха, промерзнешь. Лучше не рисковать своим здо­ровьем.

В этом весь папа. Он всегда волнуется за все и за всех.

Я гибко соглашаюсь:

— Посмотрим, па. Сегодня я точно не еду.

— Я знаю твое «посмотрим», — грозится папа, — ты всегда была упрямицей и делала все, что хотела. Но ты, хорошая девочка, и я все равно тебя люблю.

— Ну, какая я девочка? С волосами «перьями», с морщинками у глаз? Форменная мокрая курица. Но с папой я не спорю и отвечаю:

— Я тоже тебя люблю, па.

— И вдруг я спохватываюсь. Боже мой, сколько времени мы говорим обо мне, о детях, о погоде, да ни о чем!  А как он?

— Папа, а почему ты ничего не рассказываешь о себе? Как ты?

В трубке раздался мелодичный звон, много маленьких колокольчиков наиг­рывали «Полонез Огинского».  Мне очень нравится эта мелодия. Но сейчас она мешала мне.

— Как ты, папа? — крикнула я.  Зачем   мне    музыка,  если я не слышу его голоса, —  Как ты?

Но маленькие колокольчики, отбивая бронзовые бока, зазвенели с нарастаю­щей силой и заполнили все пространство телефонной трубки «Полонезом». Пам — па – ра – рам — пам – пам — па — ра — рам…

***

Я проснулась и вышла на кухню. Плохо закрученный кран выбрасывал из металлического горла капли,  тяжело и бессмысленно падающие, и одна за другой, пропадающие в черной глазнице раковины. Потом они впитаются в землю, потом превратятся в росу, потом выпадут грозовым дождем, заполнившим озеро Кинерет. И когда-нибудь снова прольются из кухонного крана чис­тыми несолеными слезинками…