Счастье так хрупко,  и не всегда ценится нами…Будни обрываются, когда приходит беда… Но в жизни всегда есть место чуду. До или после… Нужно только правильно сформулировать свою «Формулу счастья».       

К пятидесяти трём годам Миша Липовецкий вывел фор­мулу счастья. Она звучала приблизительно так: «Счастье – проснуться утром и встать на ноги. Счастье – когда целый день дует западный ветер, а дети на вопрос «Как дела?» от­вечают: «Хорошо, папа».

Конечно, это была его личная фор­мула, не претендующая на обобщение, но этим утром Миша Липовецкий был счастлив практически по всем её пунктам. Он сидел в мастерской и изучал часы, оставшие­ся со вчерашнего дня в ремонте. Мишина часовая мастерская нахо­дилась в маленьком торговом центре на незаметной тихой улице средиземноморского городка, и доходы Мишины были та­кие же небольшие. Возможно, кто-то другой давно бы оста­вил малоприбыльный бизнес, но из Мишиной формулы вы­текало, что не в деньгах счастье. А работу свою он знал и любил.

Раньше на этой улице было шумно и многолюдно, потом младшее поколение выросло и ушло от родителей в боль­шую жизнь больших городов, а старшее, подключившись к различным служ­бам здоровья, осталось в своих квартирах между трехме­тровыми потолками и стенами в ситцевых обоях. Они гово­рили на румынском, польском и чешском языках, а между собой дружно – на идише, ждали своих детей по субботам, а в будние дни сидели на скамейках и провожали взглядом каждое новое лицо.

Рядом с Мишей были продуктовый магазин покойного господина Зальца и сапожная мастерская Шмулика. Ещё од­но помещение пустовало. В нём пытались открыть магазин электротоваров, маклерскую контору, фотоателье, но ини­циатива подавлялась отсутствием клиентов, и висело в сте­кле витрины выгоревшее от южного солнца вечное объяв­ление «Сдается в аренду».

Господин Зальц умер недавно, не проснувшись утром. Именно после этого Миша усовершенствовал свою форму­лу. Все прогнозировали, что и этот магазин закроется, но пришла госпожа Зальц, при жизни мужа даже не стоявшая у прилавка, и доказала, что бизнес – женского ума дело.

Пятнадцать лет подряд каждое утро Миша открывал ма­стерскую, вытирал пыль с настенных часов, которые сам когда-то собрал, летом включал вентилятор – и садился за работу. Пятнадцать лет Миша приносил завтрак коту. Ко­ты менялись, но Миша мог и не заметить этого. Они, навер­ное, завещали друг другу привилегированное место с ка­шерным завтраком. Кот ждал Мишу под навесом и благо­дарно не мигал. После еды он устраивался около вентиля­тора. Ветер удовольствия от жизни пробегал по его серой спине. Кот чувствовал себя почти домашним. Сейчас он об­наружил какой-то шуруп и играл с ним.

– Не глупи, а то проглотишь, – предупредил его Миша, – это тебе не кусок сыра.

И в это время знакомый мотоцикл знакомо притормо­зил, и из-под каски появился Давид, младший Мишин сын.

– Папа, – сказал Давид, – у меня есть две новости, и я не знаю, какой ты больше обрадуешься. Я пришёл от своего имени и от имени Ави. Я женюсь, а Ави собирается разой­тись.

Миша вынул из глаза лупу, словно боялся, что из-за неё он неправильно расслышал:

– Ты хотел сказать, что не знаешь, от какой новости я скорей получу инфаркт?

Давид искренне удивился:

– Почему инфаркт, папа? Ты ведь не хотел, чтобы Ави же­нился, а теперь он послушал тебя и разводится.

Год назад вот так же артистично притормозил свой мо­тоцикл Ави, старший Мишин сын, и привёл в мастерскую круглолицую девушку в обтрёпанных шортах и сапогах до колен.

– Папа, это Гила, она знает по-русски только «иди к чёр­ту», так что можешь ругаться, сколько хочешь, она не пой­мёт. Но мы женимся.

Было жарко. Сапоги девушке натирали, она поперемен­но стояла на одной ноге, и так же, как Мишин кот, не мигая, смотрела на Ави. Миша не любил круглые лица и не любил девушек в ободранных штанах. Миша открыл рот, что бы сказать «нет», но Ави энергично обхватил Свой Выбор за та­лию и счастливо проорал отцу:

– Даже если ты не согласишься, мы всё равно поженим­ся. Мы уже заказали зал и договорились с раввином.

И Миша не сказал ничего. Он открыл сберегательную программу, взял ссуду в банке, отменил отпуск, в кото­рый, наконец, собрался с женой, и по всем правилам женил сына.

И вот теперь стоит перед ним самый младший Липовец­кий и, перекатывая букву «р», объясняет отцу:

– Они говорят на одном языке, но подход к жизни у них разный.

– Значит, до свадьбы у них был один подход?

– Конечно, – уверенно сказал Давид, – до свадьбы у них не было быта и не было тёщи.

– А как же ты с бытом собираешься устраиваться?

– А у меня всё будет иначе, – мечтательно протянул Да­вид, – Илана – кибуцница. Кроме того, у неё – мачеха, так что уже будет меньше проблем.

Контрольная лампочка Мишиного терпения загорелась:

– Вот что, посланник, передай своему брату, чтобы оста­вил меня в покое со своими глупостями. А себе на носу заруби: не будет никакой свадьбы, пока я не увижу, что ты с кибуцницей своей – пара.

Губы Давида задрожали:

– Ты никогда не понимал нас, папа. Через месяц я закан­чиваю армейскую службу, и мы поженимся. Мне всё равно, где и как. Хоть на Кипр поеду и женюсь.

…Значит, Миша своих сыновей не понимал никогда. Он и не знал об этом. Они приходили из школы в мастерскую и наперебой рассказывали школьные новости. Ави был ко­ренастый и очень подвижный, а Давид – худенький и флег­матичный мальчик. Они приводили друзей, бросали рюк­заки и убегали играть на футбольную площадку. Потом воз­вращались все вместе, победители и побеждённые. Про­глатывали бутерброды, возились с котом, шумно мешали ему работать. Но в душе Миша радовался, что его сыновья в центре компании, и был готов ради этого жертвовать сво­им спокойствием.

Однажды у Ави случился приступ аппендицита сразу по­сле уроков, и Миша вызывал «скорую помощь» прямо на работу, а в другой раз Давиду мячом разбили очки, и сте­клянная крошка попала под веко. Пока они ехали в больни­цу, Давид держал отца за руку и повторял одну фразу:

Ты будешь со мной, папа?

Конечно, сынок,– отвечал ему Миша, – я всегда с тобой.

…Зашла госпожа Зальц, занесла общему любимцу трес­нувшую банку сметаны и поставила под вентилятор. Навер­ное, Миша и Давид говорили громко, потому что она пони­мающе покачала головой. Глаза у нее были круглые, а выра­жение лица жалостливое. За сорок пять лет жизни с мужем она научилась двум важным вещам – молчать и слушать, и поэтому была прекрасным собеседником.

– Мои дети – это театр абсурда, – пожаловался ей Миша

– Нет, они просто думают, что уже выросли,– ответила госпожа Зальц, и Миша впервые обрадовался, что кто-то вторгся в пределы его личной жизни.

***

Она была у него одна, и он был у неё один. И когда его не стало, не стало и её. Остался съежившийся кларнет, пап­ка нот, два незаконченных абстрактных рисунка, тусклое окно. Она заходила в его комнату и слышала его ломаю­щийся голос. Она причесывалась перед зеркалом и видела его лицо с памяткой от ветрянки на подбородке, а ночью в эйфории сна, он возникал живой, и она боялась проснуть­ся и потерять его.

И тогда она закрыла дом и ушла. Попутная ма­шина вывезла её из города. Она вышла на пыльное шоссе и пошла в сторону зажигающихся фонарей маленького посе­ления. Это был первый день её скитаний, её бродячей жиз­ни, в которой она пыталась обрести себя и жить без него. Её кожа покрылась шершавым загаром, а русые волосы по­белели. На дорогах ей встречались люди, много кочующих людей. Она и не думала, что мир полон бродяг. Но её суще­ствование было возможно только в одиночестве, и она из­бегала встреч. Она была учительницей музыки без Музыки. Музыка умерла вместе с ним, её не осталось ни в небе, пол­ном птиц, ни в лесу, наполненном звуками, ни в ней самой.

Она шла несколько дней, на ночь останавливалась в придорожных кибуцах. Она не соответствовала имиджу бродяг, к которому привыкли – не курила, не ругалась, не сплевывала себе под ноги, не рассказывала слёзные исто­рии и не просила денег. Молчаливая и независимая, пере­ночевав, женщина прощалась и уходила дальше.

Через день она пересекла климатический пояс. В воз­духе росинками повисла влага. Всё вокруг дышало ею. Она оказалась у моря и теперь шла по берегу, подгоняемая ве­тром. Несколько раз её останавливал патруль. Полицей­ские проверяли документы, удивлённо наталкивались на стеклянный взгляд женщины и интересовались, не нужна ли ей помощь. В помощи она не нуждалась. Ноги её при­выкли к дороге, сумка была легка. Из дома она взяла его школьный рюкзак. Стандартный рюкзак старшеклассника: потёртая джинса с эмблемой лучшей команды американ­ского баскетбола, а в нём – самое необходимое. Пожалуй, необязательным был брелок для ключей, но он только не­давно собрал его, игрушку-головоломку, долго и увлечён­но состыковывал цветные частички, и получилась миниа­тюра глобуса. Он подарил брелок ей и сказал: «Теперь у те­бя в руках весь мир».

Что делать с миром, в котором не было его, она не зна­ла и шла дальше. Пейзаж не изменялся: море, песок, дере­вья, не решившие, то ли им засыхать от нестерпимого солн­ца, то ли оправдывать свою характеристику вечнозелёных.

В полдень на шестой день она вышла к полупустому пляжу и спросила, как он называется. Загорелый папа двух мальчишек охотно ответил:

– Пляж Зив. Это южная Хайфа.

И тогда она поняла, что пришла. Она села около воды и долго смотрела на сливающийся с морем горизонт. Моло­дой папа помогал сыновьям строить песочный город. Они уже возвели дома, провели канал и лепили мост. Мальчи­ки по очереди подбегали к кромке моря и искали ракушки, служившие асфальтом в их городе. Старший всерьёз вол­новался, выдержит ли мост нагрузки. Потом они ушли, так и не заселив свой город.

Наверное, она долго сидела, пото­му что солнце перекатилось к морю и, как в детской сказке, «подожгло его». Огненные барашки волн набегали на берег и касались ног. Солнце в свойственной ему неторопливой манере приближалось к конечному пункту и обещало на­завтра вновь жаркое и безветренное утро. Море, солнце и песок за три недели не изменились, и значит, он видел их такими же в последний свой день. Поэтому она обязана бы­ла прийти сюда, не приехать, приплыть, прилететь, а прий­ти и увидеть всё его глазами.

Она вошла по колено в море, чтобы почувствовать при­косновение волн, и тут два юных наркомана стащили у неё рюкзак. Они были молоды и пока здоровы, и ожидаемый никотиновый «кайф» давал им силы бежать. Четыре отпе­чатка кроссовок остались на разрушенном песочном го­роде. У неё не было шансов догнать их. Они разочаруют­ся, когда не найдут ничего ценного, может быть, со злостью выкинут рюкзак её мальчика и брелок, в котором он пода­рил ей мир. Она побрела в сторону, куда вели их следы. За кустами, отделяющими песок от асфальта, следы исчезли. Там было шоссе, и в любой машине они могли уехать. И тог­да она почувствовала дрожь в ногах и тяжелую бесконеч­ную усталость. Она села лицом к морю, облокотилась на ветки кустов и сидя уснула. Он в этот раз не пришёл к ней во сне, а только большая чёрная бездна, в которую она ле­тела всю ночь.

Утром её разбудили две мухи, устроившие стартовую площадку на её ноге. Солнце только вышло на дежурство и спросонья ещё не сильно палило. Она протёрла глаза, вспомнила вчерашнюю потерю и подумала, а стоит ли ей жить. Можно восстановить документы, заказать новые че­ковые книжки, но нельзя вернуть украденный запах по­тёртой джинсовой ткани и нельзя вновь сложить мир в ма­ленький брелок.

Раньше она отвергала мысли о самоубийстве, считая это слишком простым решением проблем, решением безволь­ных людей. А сейчас неожиданно подумала, что выход за дверь жизни, иногда – единственный выход, потому что за той дверью находился Он – самолюбивый, уязвимый и единственный близкий ей человек.

Но всё же она заставила себя подняться, нашла туалет и умылась в фонтанчике с питьевой водой. Это была окраина пляжа, и уборщики не часто доходили сюда. Сбоку от туа­лета вросла в землю старая полуразрушенная раздевалка. Сейчас принято строить яркие пластмассовые, эту же про­сто не успели снести. А рядом в песке среди строительного мусора вдруг что-то блеснуло перед её глазами.

Она нагнулась, разгребла песок и подняла часы.

И тут с ней случилось чудо.

В чудеса она раньше не верила, так как хорошо выучила в школе, что их не бывает. Ремешок часов покрылся плесенью кислоты, она расчистила циферблат, и холодная боль чуть не остановила её сердце. Это были его часы! Она посоветовала ему не надевать в дорогу новые дорогие часы, и он взял отцовские, старый советский «Вос­ток» с семнадцатью камнями и эмблемой качества. На сте­кле зачем-то тонкой иглой выцарапал своё имя, довольно прислушался к их ходу и сказал: «Как живые». Когда она ез­дила на опознание, часов на нём не было, да и кто помнил об этом. Как эти часы дождались здесь её прихода, не по­добранные никем? Она впервые в жизни подумала, что это Небо скрыло их от чужих глаз. Песок проник в завод меха­низма, и секундная стрелка оторвалась от своей оси. Часы не шли, мёртвые, как и их хозяин, но они существовали в её руке и не были миражом. «Я должна их оживить», – с су­масшедшим отчаянием подумала она, и эта мысль прида­ла ей силы.

***

У женщины были загорелые сухие руки и лицо состарив­шейся на каторжных работах мадонны. Она принесла в по­чинку часы, о существовании которых Миша Липовецкий давно забыл. Женщину Миша не знал.

– Вы из наших краёв? – полюбопытствовал он. Она покачала головой и тяжело опёрлась на стеклянный прилавок.

Первым делом Миша попытался завести часы, но они высокомерно молчали. Часы были старые, живой золотой блеск с них сошёл, и было непонятно, для кого они могут представлять интерес. Миша раскрыл часы и, как опытный хирург, сразу определил их непригодность.

На задней крышке, покрытой коррозией, было написа­но «Водонепроницаемые», а крупинки влажного песка ухи­трились проникнуть в механизм и разрушить его.

– Они падали у вас? – спросил он женщину.

Она пожала плечами и продолжала морщинисто и на­пряжённо смотреть на его руки. «Немая», – решил Миша. И вдруг женщина, со стойким русским акцентом, спросила:

– Вы сможете их починить?

«Ага, так она говорит», – обрадовался Миша.

– Видите ли, – начал он витиевато. Так всегда он гово­рил по-русски, – я не думаю, что кто-то, вообще, сможет по­чинить их. Кроме того, сегодня так дёшево стоят новые ча­сы, что даже пытаться ремонтировать эти нет смысла. Могу вам предложить что-то на выбор?

Женщина словно не слышала его и повторила:

– Вы должны их починить.

Миша удивился и обиделся:

— Что значит, я «должен»? У меня перед вами нет никаких обязательств.

— Но это очень важно для меня, – упрямо сказала женщи­на и почему-то стала оседать на пол. Миша испугался, не больна ли она эпилепсией, но она тихо попросила:

– Дайте мне стул, пожалуйста.

– Конечно, – поспешил Миша. Он ещё не отошел от утреннего разговора с Давидом и оказался опять в ненуж­ной ему нервной ситуации.

А женщина заплакала. У неё были глубокие миндалевид­ные глаза, впалые скулы и пыльная одежда.

– Это то, что осталось у меня от сына, – сказала она.

Миша побоялся спросить, где же сын, но она продолжи­ла сама, словно прорвала плотину молчания.

…Три недели назад он сказал:

– Мама, это мои последние каникулы. Я решил попуте­шествовать. – Сейчас беспокойное время, Игорёк, – возразила она – хочешь, мы закажем тебе экскурсию?

– Нет, именно этого я не хочу. Не волнуйся, ма. Мы едем с Алексом на его мотоцикле. Доберёмся до Акко. Хочется увидеть старый город, а по дороге погулять. Он увидел, что ей страшно и сказал:

– Ты не должна бояться за меня, ма. Через год мне в ар­мию, так что не всегда я буду дома. Денег у нас хватит дней на пять, и я скоро вернусь.

Она подумала: «Он действительно взрослый и не сможет быть всегда около меня. Я не имею права его держать». И пересилив себя, она сказала:

— Ты прав, сынок. Ты уже вырос. Поезжай.

— Я буду звонить, – пообещал он.

 Два дня от его отсутствия к горлу подходил противный ком тошноты. На третий день он позвонил и весело сказал:

– Всё класс, ма!

А на четвёртый – утонул в вечернем море у Хайфы…

 

Пыльные слёзы женщина вытирала ладонью, но они всё равно стекали, и она глотала их:

– Я нашла часы утром, на пляже, где он утонул. Значит, я не зря шла туда неделю. Посмотрите, здесь написано его имя. Если они пойдут, значит, я буду жить.

На стекле было выцарапано: «Игорь». Миша растерялся, оглушённый навалившимся на него чужим горем. Жалеть женщину, и соболезновать ей было бессмысленно, он толь­ко сказал:

– Я постараюсь их починить и сделаю всё, что смогу.

Но женщина не слышала его. Она потеряла сознание. Го­спожа Зальц вызвала «скорую помощь». Документов при женщине не было, и врач «скорой» записал адрес Миши вместо её адреса.

Миша закрыл мастерскую и сосредоточился на работе. Он зачистил все детали, смазал каждую шестерню, восста­новил на место, но часы не шли. Миша грустно и разочаро­ванно смотрел на них, понимая всю безнадёжность своих попыток. И, неожиданно он понял, как можно вернуть их к жизни. Миша разложил перед собой мёртвый механизм, циферблат, поцарапанное стекло и заднюю крышку. Он снял с руки свои швейцарские часы, которые не изменяли ходу времени много лет, и тоже разобрал их. Потом взял пинцет, и, вспомнив свой опыт работы ещё на «Луче», мин­ском часовом заводе, аккуратно переставил швейцарский механизм в тело советского «Востока». Когда транспланта­ция закончилась, он запаял, закрепил крышку и завёл.

Ему даже показалось, что он оглох, так сильно хотелось услышать их стук. И часы пошли! Старые советские часы «Восток» со знаком качества на синем циферблате и цара­пиной «Игорь» на стекле. Они стучали ритмично, как сту­чит сердце здорового человека, и Миша почувствовал се­бя счастливым.

В окне мастерской появились лохматые головы его сы­новей, приехавших выяснять отношения. «Пусть женятся­ — разводятся, – подумал Миша, – пусть только они будут».

***

Через неделю, когда после диагноза «Истощение нерв­ной системы» у женщины восстановились силы, она вы­писалась из больницы. Накануне её разыскал часовщик и принёс часы Игоря. Она поблагодарила и подумала: «А ещё говорил, что нельзя починить». Денег за работу часовщик не взял.

На автобусе она вернулась домой, в далёкий от моря южный город, и долго пыталась вспомнить, какой сегодня день. Календарь подсказал «пятница».

Она проверила час захода Субботы, набросила на волосы косынку и зажгла свечи. Впервые.

1996 г.

 

Рассказ из книги прозы «Русские корни»