А за углом — обрыв. А за обрывом — взлёт,
И вновь бежит асфальт, а я бегу навстречу…
Роняет облака высокий небосвод,                                                                         
Звучит как будто альт — про то, что время лечит…                                            

                                                         Марина Меламед

 Время лечит?…

                                                                   ***                                                                

Туфельки Ирина купила в маленьком магазине на центральной торговой улице со смешным названием «Ваци-Уца». Уже несколько дней она ходила по этой будапештской улице в сторону своей гостиницы, пробежалась по многим бутикам, полным яркого света уходящего лета, а сюда заглянула впервые. Туфельки, вернее, ботиночки, выглядели совершенно старомодно. Помнились ей такие на фотографиях сорокалетней давности, ее молодой мамы. Но хозяйка магазина взметнула вверх выщипанные тонкой стрелой брови и заметила, что очевидно – госпожа не следит за модой. Так как это последние модели, полученные из Италии. И устаревшую обувь в этом бутике не держат.

«Хорошо, хорошо, – примирительно сказала Ирина, — у вас есть тридцать седьмой размер?»

Она все-таки купила ботиночки, удивляясь самой идее этого приобретения. Носила Ирина туфли на высоких каблуках и редко позволяла себе обуть кроссовки, разве что в тренажерном зале или во время путешествий. Стиль – есть стиль. Да и работа в рекламном агенстве требует быть представительной. А тут эти коричнево — бронзовые ботиночки, совсем неброские, круглый носок, тоненький вьюнок шнурка, широкий устойчивый каблук. Точно, у мамы были такие, она их еще с белыми носочками тогда обувала. Впрочем, возможно, этим летом Ира действительно не следила за модными новинками.

Развод обещал быть утомительным и не оставлял ей времени на размышления о прелестях жизни. Миха служил в армии и возвращался только на выходные. Общение получалось кратким: поцелуй, обед и бесконечная стирка…А будущее выглядело неопределенным многоточием. И когда позвонила школьная подруга Гелена и предложила Ире встретиться на нейтральной венгерской территории, она обрадовалась. Будапешт нравился ей своим многообразием, многоличием, шумным Пештом и высокопарным Будой.

В прошлый раз Ира была там с мужем и еще парой друзей. Они ездили в организованный тур по городам Европы, но в итоге,  достопримечательности больше видели из окна автобуса.  А сейчас она могла  наслаждаться своим Будапештом, ходить по музеям и паркам, никуда не спешить целый день, пока Гелена, приехавшая на симпозиум европейских славистов, была занята. Зато вечерами они кружили по ярко-освещенному центру Пешта, останавливаясь около уличных музыкантов, чутьем узнающих в них «русских» туристок, хотя Ира уже двадцать лет жила в Израиле, а Гелена последнее десятилетие работала в Польше. Но исполняющиеся на «бис» советские шлягеры, действительно стимулировали открытие кошелька, и благодарные музыканты старались понравиться. Ужинали они в шумной греческой таверне, недалеко от Дунайской набережной, где Гелена радовалась  «антипасти» и остальному  сочному  средиземноморскому меню.  Один раз подруги забрели на причал, от которого отходил плавающий ресторан «Голубой Дунай», но швейцар в смокинге цеременно попросил дам прийти в одежде, соответствующей «дресс-коду» этого заведения.

«Сегодня вечер вальса», — объяснил швейцар. И они, нисколько не сожалея, отправились лакомиться гуляшем и слушать цыганский ансамбль. К черту – «дресс-коды», когда в отпуске так удобно в джинсах, и в тех кроссовках, которые ни Ира, ни Гелена  не позволяли себе в рабочие будни.

Они переговорили о многом: о блестящей карьере Гелены и о ее девчоночьей и бесперспективной влюбленности в женатого польского друга,  о будущем разводе Ирины. Да, Евгений изменил ей, глупо врал, что участвует в какой-то конференции, и мотался по гостиницам с красивой девочкой, туристкой из СНГ. А когда эйфория окончилась, обнаружил, что Ира об этом знает… И был самый тяжелый разговор в их жизни. Евгений клялся в вечной любви и просил не уходить. Кризис сорокалетних…Ну почему все так пошло и тривиально, и ничего не меняется веками? «Противно и тошно», — сказала Ира. И Гелена согласилась. Ирина только не рассказала подруге, что есть другой человек, поселившийся в ее сердце.  Ей казалось, что если не говорить об этом, то легче будет решить навалившиеся проблемы. Аборт она назначит сразу после возвращения в Хайфу и вернется в будни.

А сегодня, за день до отъезда, она, наконец, собралась в еврейский квартал Будапешта. Теперь придется носить с собой коробку с ботинками… В гостиницу возвращаться не хотелось.

Паренек-экскурсовод, довольно сносно владеющий русским языком, сопровождал собравшихся туристов по высокому зданию центральной синагоги. Своей величественностью она запомнилась Ирине еще с прошлой поездки.  Почему-то ей казалось,что молитве, столь интимному состоянию души, должна претить излишняя помпезность. Но богатые венгерские евреи, похоже, когда-то считали иначе. А их немногочисленные, оставшиеся в Будапеште потомки явно гордятся этим произведением архитектуры, и еще тем, конечно, что тринадцатилетнему Теодору Герцлю здесь родители отмечали «бар-мицву».

Ира остановилась около серебряного дерева, установленного во внутреннем дворике, рядом с музеем еврейского квартала.  Тоненькие пластинки его листьев с выгравированными на них именами погибших венгерских евреев, качались на ветру и звенели прозрачным серебряным звоном.

— Плакучая ива памяти, — сказал кто-то рядом по-русски. Ира оглянулась и увидела пожилую светловолосую  женщину с фотоаппаратом,  внимательно разглядывавшую листья на памятнике.

— Здесь попрошу написать, — сказала она.

Только сейчас Ира заметила, что не все листья заполнены именами. Женщина прикоснулась к пустой пластинке, погладила ее поверхность и обратилась к Ире:

Сфотографируйте меня, пожалуйста. —

Ира сделала несколько кадров и спросила:

— А что, можно заказать выгравировать имя?

— Конечно, – охотно ответила женщина, —  нужно в наличии несколько сот свободных долларов.  И вы покупаете листик и память. Пусть имена звенят рядом. Словно перекликаются с нами. Что еще можно теперь сделать…

В музейном зале, посвященном Второй Мировой войне,  Ира задержалась. Она пыталась вобрать в себя то, что видела на стендах, впитать воздух, запомнить лица.  Зачем это ей, она не задумывалась. Может быть, где-то на генном уровне так и должны поступать евреи второго и третьего поколений после…Черно-белые фотографии, мужчины, под конвоем отправляющиеся в трудовые батальоны, детишки рядом с воспитательницей, группы людей с пожиткамии перед отправкой в концлагерь… последние дни жизни. Ей хотелось домыслить судьбы тех, кто изображен на фотографиях… Но фантазия упорно рисовала только дерево со звенящими листьями, которые продаются.

Когда Ира вышла из музея, большое сизое облако растворило лучи солнца, взобравшегося к самой верхушке.  Мелкий августовский дождь, нисколько не напоминающий о приближении осени, быстро начался и прошел. Ира даже не успела сожалеть об отсутствии зонтика.

Ночью – вылет, чемодан сложен. Она решила завершить свое путешествие на набережной, полюбоваться еще раз дунайскими панорамами. Чудесным видом, открывающимся с любой точки  берега этой реки. Место полное романтики, словно с первыми опадающими листьями кружится в воздухе вальс «Голубой Дунай». И, наверное, жаль,что они все-таки не оделись по «дресс-коду» и не отправились в тот фешенебельный ресторан, чтобы  плыть под звуки вальса по этой волшебной реке,  освещенной золотыми огнями. Две сорокалетние свободные женщины могли бы позволить себе такое романтическое приключение.

Ира взглянула на часы. День только приближался к закату, а в августовской Европе темнеет поздно. Она не спеша обогнула здание Парламента и вышла к реке, разрезанной мостами.

Ира вдруг поняла, что ей нужны были эти дни одиночества,что лучше думается на расстоянии от дома, и хотя решения даются ей трудно, их легче принимать с отдохнувшей душой. Она гуляла, легко размахивая пакетом из обувного магазина, купила вкусное мороженое и чувствовала себя вполне счастливым человеком.

Она шла по краешку каменной набережной, разглядывая на противоположном берегу взлетающие шпили разноцветных ажурных строений Буды и чуть не упала, споткнувшись о небрежно брошенный предмет. Это был женский туфель – лодочка, казалось, забытый своей хозяйкой. Рядом – его парный близнец. Вдоль линии парапета, на самом краю, были разбросаны бронзовые туфли…

А около небольшой группы  японских туристов, фотографирующих этот угол набережной, стояла женщина, которую она встретила  днем  возле «плакучей ивы». Ирина улыбнулась ей. Женщина взглянула на Иру, как на старую знакомую, и неожиданно попросила: «Побудьте, пожалуйста, со мной».

***

— Я не возьму тебя за руку и не отведу туда… Я ведь теперь в этом инвалидном кресле не могу никуда ехать. Да и поздно… Мне поздно. Ты придешь туда сама, когда почувствуешь необходимость. Может быть, меня уже не будет на земле, когда ты придешь и положишь свой букет. Принеси ей фиалки, я помню, что она любила их. Что я могу еще сделать сегодня, Марта… Я обделила тебя правдой, чтобы защитить твои беспечные детство и молодость, чтобы только я несла груз той твоей потери. А сегодня поняла, не могу. Потому и позвала тебя. Ты только не перебивай меня и внимательно слушай, ладно?

— Ладно, мама….

***

Они сидели на отдаленной скамье. Мимо быстро прошел парень с огромным букетом астр, похоже, что он спешил на свидание. А в руках женщины, с которой Ира только познакомилась,  чуть волновались от ветра маленькие лепестки поздних фиалок.

Женщина задумчиво щурилась, глядя на заходящее солнце. Потом сказала:

— Не удивляйтесь, что я хорошо говорю по-русски. Я когда-то преподавала его в школе. Наверное, вы слушаете меня и думаете, почему я рассказываю Вам всю эту историю? Нужно было выговориться, а вы, как я поняла – израильтянка, с вами легче разговаривать в  своем городе… А потом, вы не должны жить с моей ношей. Но вы молоды, и будете помнить. А у меня нет детей… и некому рассказать. К тому же,  я серьезно больна.

Когда-нибудь, вы, может быть, вновь будете в Будапеште. И принесете ей фиалки… Она была моей матерью. Только я узнала об этом не так давно.Все время называла мамой другую женщину. И любила ее, как любят матерей. Все правильно, она вырастила меня. Но теперь, я подумала, не лишила ли она меня памяти о моем прошлом, не украла ли его у меня… Разве я любила бы ее меньше, если бы знала, что удочерена?

… И что моя мама – здесь, в этих дунайских водах. Я прихожу сюда часто. С тех пор, как узнала от мамы правду и открыла для себя этот памятник. Вот видите, я ее продолжаю называть матерью. А как же иначе…В шестьдесят пять лет привычкам не изменяют.

Но если бы я знала историю своего рождения раньше, может быть, я вернулась  бы в дом, где жила моя родная мама, где родила меня. Его уже давно разрушили… Так хочется представить ее — молодой. Но мне лишь известно, что ее звали Фрадл и ей было двадцать три. Эти бандиты из «Скрещенных стрел»  хватали евреев и тащили сюда, на расстрел к Дунаю. А она была родом  из Трансильвании и не имела никакой защиты.

Я еду каждый год к памятнику, этим разбросанным туфлям, и думаю, какая из пар обуви могла быть ее. Какой у нее был размер ноги… Какие у нее были черты лица… Сегодня мне кажется удивительным, что многие не знают  об этом памятнике … Кажется, что он стоял здесь всегда. И эти туфли, действительно, настоящие. Я боюсь смотреть вниз, на камни. И услышать крики. Будапештские туристы идут по набережной, вдруг видят нелепые бронзовые ботинки и не понимают, в чем дело. А здесь была брошена в реку моя мама.

— Как звали Вашу приемную мать? – спросила Ира

—  Сильвия. Они работали вместе на швейной фабрике  и снимали комнаты у одной хозяйки. Будапешт был элитным городом, и провинциалы всегда находили здесь работу. Я поняла из рассказа мамы, что Фрадл приехала сюда уже беременной, из какой-то еврейской деревушки. Их много в  Трансильвании. Бежала от беды, наверное. Обыкновенная молодая женщина…

— А ее муж?

Марта пожала плечами.

— Если бы я могла что-то узнать о нем теперь…. Люди сгорали в том пекле целыми семьями. Я, вот видите, случайно сохранившееся продолжение их рода. Могу только представлять их, моих родителей.

Марта поднялась. Шелковая косынка, которую она теребила во время разговора, развязалась и открыла тоненький шрам, пересекающий шею. Опустив голову, она пошла к кромке набережной. К бронзовым туфлям, казавшимся золотистыми в лучах заходящего солнца. Ирина побоялась ей мешать. Ей стало неуютно и тесно на этой широкой прогулочной дорожке, купающейся в золоте лета. На берегу роскошной реки, где даже романтически настроенные волны, бьются о прибрежные камни в ритме вальса. А спешащие люди, не замечают и наступают своими подошвами на неогороженную мемориальную доску:

«В память о расстрелянных на берегу Дуная штурмовиками «Скрещенных стрел» в 1944-45 годах».

Всего лишь час назад Ира тоже не знала об этом памятнике.

— Здесь убивали только евреев,  —  сказала Марта, подойдя к ней, – но вы не увидите об этом напоминания. По мнению ,  погибшие здесь —  просто «расстрелянные на берегу Дуная»… Откуда же знать вот этим японским туристам, что я осталась без матери, потому что она – еврейка. Когда эти нелюди стали экономить пули, то связывали несколько человек и стреляли в одного из них. Остальные уходили под воду живыми.

Но я не имею представления, как погибла она. И какие туфли были на ней в тот день…Похожие на эти, или эти… Обсессия какая-та… Недавно я прочитала, что несколько десятков человек спасли. Здесь…Представляете. Их вылавливали классные пловцы, знавшие об этой акции.  Предотвратить не могли, только попробовать спасти…тех, кто каким-то чудом зацепился за льдину и остался жив. Но в студеном январе сколько можно продержаться в воде…

А теперь, нелюди отрывают бронзовые туфли и бросают в реку. Не нравится им здесь этот памятник.

Они шли вдоль разбросанных сапожек и туфель, туфелек, сандалий,  ботинок и ботиночек. «Пятьдесят три пары», — сказала Марта, — я как-то пересчитала их. А погибли  здесь тысячи». Она наклонилась над парой модельных полуботинок на устойчивом широком каблучке и вложила в один из них горшочек с фиалками. «Пусть будет здесь, — подумав, добавила она, — мне все равно никогда не знать, в каких туфлях была Фрадл в последний день. Знаю только, что ее схватили, когда она выходила из швейной фабрики, чтобы вернуться домой и сцедить молоко. Они работали по сменам, и Сильвия иногда присматривала за мной. Так я осталась жива. Сильвия  сказала, что мама кормила меня грудью…»

Ира молчала. Она смотрела на эту немолодую женщину с чуть охрипшим голосом, которая мечтала представить свою маму и думала о ее несложившемся материнстве. о реке Дунай в одну секунду, ставшей красной от крови. И никакие вальсы больше не звучали в ее воображении. Только выстрелы, выстрелы. выстрелы… И белый лед алел под свинцовым небом.

… Чем она могла поддержать ее? Сказать, что сожалеет о той незнакомой им обеим Фрадл, маме Марты, только успевшей подарить новую жизнь и уйти навсегда под алый лед. Пожалеть ее, предложить дружбу, поменяться адресом Скайпа на будущее или номером телефона. Все слова соболезнования казались искусственными и натянутыми. Она взяла руку женщины и крепко сжала.

— Спасибо, детка, – просто ответила Марта.

Нужно было спешить, успеть завершить последние сборы перед вылетом.

Ирина  шла прочь от потемневшей набережной, где зажигались фонари, беспечно гуляли туристы, и в плавучем ресторане вновь готовили вечер вальсов Штрауса.

В голове промелькнула мысль, что ей физически, просто до ломоты в костях, хотелось оставить на берегу Дуная свои новые ботиночки, очень похожие на те  — бронзовые, в которых поселился букет фиалок. Но Ирина никогда не любила патетику.

Она возвращалась в гостиницу, думая, что же она не выполнила в этой жизни: не влюбилась навечно, не посадила дерево, не создала устойчивый дом, не родила дочь…

А в ушах звучал серебряный перезвон  плакучей ивы памяти.

май 2013 г.