Йося

Йося (Иосиф) Б. Благодаря этому мальчику 10 лет я открыла детскую палату. Три полных года назад, примерно в это же время в ординаторскую пришла женщина и встала на колени.

«Нас выписали из госпиталя в Израиле летом. Мы думали, что все закончилось, но рак вернулся. Положите моего мальчика. Моего Йосю. Нам некуда больше идти».

Иосиф Б. 10 лет. Рак яичка. ст. 4. клин. группа 4.

У меня не было места для него. Не было детской палаты вообще. Я до сих пор помню глаза и голос этой матери. Как-то оправдывалась перед нею, не помню. Она стояла на коленях. Не плакала, а повторяла: «Возьмите моего Йосю».

“Я возьму его, как только освободится койка”.

Это последнее, что я ей сказала. Койка освободилась к утру. Но маленький Йося умер и переводить было уже некого.

Мы освободили две палаты. Сделали просторную большую детскую, которой вот будет уже три года. Сделали за месяц. И приказы подписались сами собой, и мебель нашлась.

Вот только я все время вспоминаю Иосифа и его маму на коленях. И мне больно, от того, что я не смогла им помочь.

Сегодня я получила перевод из Израиля. «На детей хосписа». Это маленький Йося мне помогает. Мне так кажется.

Карасики

Самуил Аркадьевич Карасик и Фира(Эсфирь)Карасик. Одесситы, Бог знает как оказавшиеся к старости в Киеве. В хоспис он привез её на коляске, тщательно осмотрел все комнаты и выбрал ту, что светлее, но гораздо меньше других палат.

– Фира любит солнце. Вы знаете какое было солнце в Одессе? – Карасик задирал голову и смотрел на меня, щуря хитрые глаза, – Нет Вы не знаете, доктор. Потому что тут не такого солнца, в вашем Киеве.

– Шмуль, не забивай баки доктору, – вступала Фира, – она нас таки не возьмет сюда.

После этого следовала перебранка двух стариков, и вставить слово было практически невозможно.

Оглядевшись, Карасик объявил, что завтра они переезжают.

– В смысле, госпитализируетесь?, – поправила я.

– Пе – ре – ез – жа – ем, доктор. Карасики теперь будут жить здесь, у вас.

Наутро перед глазами санитарки стоял Карасик в шляпе и галстуке и Фира в инвалидной коляске, державшая на коленях канарейку в маленькой клетке.

– Это наша девочка, она не будет мешать.

Санитар из приемного молча нес связку книг, коробку из-под обуви чешской фирмы «Цебо», на которой было написано от руки ФОТО, рулон туалетной бумаги и аккордеон.

– Мы насовсем. Вот и привезли всё, чтобы не ездить по сто раз.

– Послушайте, Карасик, насовсем не получится.

– А! Доктор, я не маленький мальчик. Отстаньте.

Так и переселились. Фира не выходила из палаты, по вечерам мы слышали, как они подолгу разговаривали, смеялись или ругались между собой.

Карасик, в отличие от жены, выходил в город и рвал на клумбах больницы цветы, которые потом дарил своей Фире, заливая ей про то, как купил их на рынке. Но цветы, понятное дело, были не такие, как в Одессе.

Общаясь с ними, я поняла, что Одесса – это такой недостижимый рай, в котором все лучше, чем где-нибудь на земле. Селедка, баклажанная икра, погода, цветы, женщины. И даже евреи. Евреи в Одессе – настоящие. Про Киев молчал.

Один раз они спросили меня – «А Вы еврейка, доктор?» Получив отрицательный ответ – хором сказали «Ах, как жалко, а ведь неплохая женщина».

Потихоньку от меня Карасик бегал по консультантам, убеждая взять Фиру на химиотерапию, плакал и скандалил там. А потом мне звонили и просили забрать Карасика обратно, так как он не давал спокойно работать.

Карасик возвращался, прятал глаза и говорил, что попал в другое отделение, перепутав этажи. Он регулярно перепутывал второй этаж с седьмым, потому что не верил, что Фира умирает. И очень хотел её спасти, принося разным врачам заключение от последнего осмотра.

А вечером Фира играла на аккордеоне, а Карасик пел что- то на идиш.

А потом Фира умерла. Карасик забрал свои немногочисленные вещи. Канарейка живет у меня в хосписе. А его я встречаю иногда, когда езжу в Святошино на вызов.

Тритон

Был у меня лет пять назад пациент В. 45 лет. Благополучный, самодостаточный, очень богатый. У него была кличка Тритон. Так его звали между собой те, кто с ним работал.

В хоспис его привезли из за границы. Так уж сложились у него обстоятельства, что из самых близких остались только телохранитель и шофер. Жена с ним рассталась. Бывшие подчиненные по работе привозили документы на подпись, стараясь сохранять оптимизм при посещении. Уходили поспешно, тщательно закрывая за собой дверь в палату.

Телохранитель с шофером выполняли роль сиделок и вечерами, когда В. спал, рассказывали медсестрам о бывшей крутости и суперобеспеченности нашего теперь В.

Со мной отношения у него поначалу складывались странно. Он оценивал, в чем я одета, будучи знатоком брендов и фирм. Вместо «Здравствуйте, доктор» он произносил «Колготки у Вас дорогие, я сразу вижу». Или «Часы у Вас правильные». В смысле, марка часов.

Еду он заказывал только из ресторана, спиртные напитки ему приносил все тот же телохранитель из «старых запасов». Он не хотел ни от кого зависеть, считая, и справедливо считая, скажу вам, что он все может сам.

В палате все было его. Телевизор, белье, одежда, пеленки. Он не хотел ничего казенного. В общем, полное материальное благополучие. Вот только дома, где его ждут под конец жизни, у него не оказалось.

Роскошный Мерседес стоял на приколе около хосписа, так и не понадобившись впоследствии своему хозяину.

Он провел в хосписе пять полных месяцев. Был всем доволен, и, несмотря на расхожее заблуждение моего персонала о том, что «все богатые сволочи», полностью его опроверг.

Веселый, хорошо образованный, очень остроумный был человек. Он не допускал мыслей о смерти. Не спрашивал результатов обследования. Не говорил о будущем. Я с трудом узнала, что он вообще осведомлен о своем диагнозе.

Его раздражало, что в хосписе есть другие пациенты. Он мог потребовать осмотра и анализов в любое время дня и ночи и был очень разочарован тем, что одной ночью меня вызвали не к нему, а к буянящему соседу по палате, который ничего в жизни, по его меркам, не достиг. Он не хотел быть равным с другими. Он был уверен, что из хосписа он поедет в клинику в Германии.

За пять месяцев мы сильно подружились. И вот наступил момент, когда он не мог встать, и, так как говорить о выздоровлении уже не приходилось, я спросила его, чего он хочет именно сейчас.

Я ожидала услышать просьбу поправиться, съездить в Испанию, заказать редкое лекарство или привезти какого-нибудь консультанта. Цветы, виски, новый телефон, машина, сменить охрану и так далее. Его просьбы до этого дня не отличались разнообразием. Ну разве что по брендам и названиям вин.

А он попросил меня принести ему козленка. Маленького козленка с непробившимися рожками. Потому что оказалось, что В. вырос в деревне. И его растила мать, а отец умер очень рано. И единственным светлым воспоминанием для него был маленький козленок, с которым он играл в деревне, когда был мальчиком.

Козленка я ему принесла. Он обкакал мою ординаторскую и орал или блеял – не знаю, как правильно сказать.

Зайдя в палату, санитарка сказала В., что «сейчас будет сюрприз». Принесли козленка. Он был совсем маленьким, с не отвалившимся еще пупочком. Его дал напрокат молочник. За 50 гривен. До вечера.

В. не мог встать, и козленка положили в кровать.

Он обнял его и заплакал.

Впервые за пять месяцев.

Жизнь продолжается

Есть вещи, которые невозможно объяснить. В силу обстоятельств я на стороне больных, стараясь разделить их переживания. Так или иначе, общаясь с ними, становится невозможным не разделять мир на хороших и плохих, оставаясь беспристрастным наблюдателем.

Ольге было 25. Двое детей. Мальчик и девочка – погодки 4 и 5 лет. Муж старше её лет на десять. Не работала. Рано выйдя замуж занималась детьми и домом.

Меланома, больна 3 года, процесс остановить не смогли. Привезли из дома – маленькая квартира, муж не хотел, чтобы дети видели как умирает их мать.

Худенькая, с большими синими глазами. Метастазы в позвоночник, боли. Она все время ждала детей. К их приходу она подкрашивала губы и переодевалась в привезенную из дома одежду. Для них она складывала фрукты, которые оставляла после хосписного полдника. Под подушкой держала зеркало, в которое обязательно смотрелась, когда слышала шаги около своей палаты.

Их приводил муж, почти каждый день. В первые визиты дети жались к кровати, дарили маме свои рисунки. Тихонько приходили и уходили, держась за руку отца.

За неделю освоились – стали играть с рыбками и канарейками в коридоре хосписа, любили подглядывать в другие палаты, и часто спрашивали что у нас будет на ужин. Санитарки плакали и кормили их тем, что принесли для себя на суточное дежурство. Они же переплетали девочке лохматые косички, которые отец не научился заплетать.

Потом стали приходить реже. Ольга плакала и молчала. Муж звонил редко.

Недели через две отец привел их снова. У девочки были красивые бантики, мальчик – в свежевыглаженной рубашечке. Есть они больше не хотели. И картинок с собой не принесли. Постояли у Ольгиной кровати и сказали, что сегодня идут в зоопарк.

Проводив их до лифта, вернулась в отделение. Санитарка смотрела в окно.

– Смотрите, доктор!

Я подошла и увидела, как около ворот больницы стоит молодая женщина.

Выйдя из дверей, дети бросились к ней, каждый взял её за руку . Припрыгивая, они пошли дальше.

Мы помолчали.

А потом пошли в палату, где громко плакала Ольга.

Кулибин

Настоящая фамилия была другой. Но все звали его Кулибиным за изобретательность и руки, которые могли починить всё — от фильтра для аквариума до сломанной двери в палате.

А был он Сашей Худяковым 48 лет. Долго лежал дома, потому что боялся оставить одну совсем старенькую маму. Мама жалела его и говорила, что справится сама, но Саша не верил и отказывался ложиться в хоспис. Говорил он плохо — в трахее стояла трубка — и для того, чтобы сказать, он зажимал её пальцем.

Мы приходили к нему в странную квартиру, в которой на столе громоздился «вечный двигатель»— труд всей его жизни, диссертация по какому- то важному вопросу физики, которую он защитил лет десять назад, трехлитровая банка, в которой лежали старые советские деньги вперемешку с украинскими купонами, паяльник, отвёртки, какие- то неизвестные приборы со стрелками, и карамельки, которые он покупал для мамы. Ещё был большой список телефонов сотрудников какого- то НИИ, в котором он работал до закрытия из- за недофинансирования. Он пальцем показывал на фамилии и имена, и ждал, что они придут к нему. Была картонная папка с верёвочкам, на которой было написано «ИДЕИ». Внутри лежали статьи и письма к бывшим коллегам с просьбой опубликовать их.

Коллеги не отвечали, но он не обижался.

Были и два диплома о высшем образовании — физика и история, но почему- то нигде не нашлось места, где он мог бы применить свои таланты.

В его квартире всё двигалось и включалось при помощи приспособлений.

Свет зажигался не от выключателя, а от кнопки на столе, и даже форточка имела приспособление для того, чтобы не надо было тянуться наверх. Свои изобретения он дарил всем, кого он знал. Сотрудникам, соседям, друзьям. Его считали чудаком и фантазёром.

Так как возможности общения словами были ограничены, он писал записки на всём, что придется — на фантиках, обрывках бумаг и даже на ладони.

Своей семьи у него не было.

— Не любил, — говорил он.

Он различал персонал по шагам и никогда не ошибался, кто идёт.

Так как любимцем отделения он стал сразу, медсестры и няньки всегда приносили ему сладости. Кто- то принес мёд в сотах. Он пожевал его и подавился. Сине- чёрным вывалился из палаты — буквально упал ко мне на руки. Даже не помню, как сообразила выдрать трубку из разреза на трахее и сунуть её под кран. Помню только его глаза.

Когда он продышался, я накричала на него и заплакала. Он опустил голову и ушёл в палату. Вернулся с запиской в руках «БОЛЬШЕ МЁДА ЕСТЬ НЕ БУДУ».

А потом я купила первый оксигенатор в хоспис. Худяков сидел перед ним час, и смотрел как работает эта машина, благодаря которой можно получать кислород из воздуха, а не из кислородной разводки на стене.

Крутил, пробовал на себе и долго о чём- то думал.

Спросил, кто сделал машину. Ответила, что не знаю. Кто- то в Швейцарии.

Он просипел «Спасибо хочу. Сказать хочу».

И написал на листочке: «От всего человечества — спасибо». Именно так.

На этом же генераторе кислорода он и пролежал последние три недели.

Так как аппарат этот был один, я полностью отдала его задыхающемуся моему «Кулибину». Однажды он разобрал его, сняв внешнюю крышку. Нянька увидела и пригрозила пожаловаться. Он быстренько собрал обратно.

В выходной позвонила дежурная медсестра и сказала, что Саша, смотря телевизор, вдруг попросил отвезти его домой. Оказалось, что он выиграл в телевизионную лотерею 50 гривен, и хотел отдать деньги своей матери. Он отвез. Больше они с мамой не виделись.

Помню его исповедь. Пять листов мелким почерком. Писал всю ночь, утром, узнав по шагам священника, отдал ему, и дополнял его чтение своим хриплым «Каюсь, отче!»

Одышка нарастала, но он регулировал поток кислорода и писал, что все будет хорошо. А одним утром я пришла и увидела в ординаторской этот оксигенатор. С него были сняты трубки и был наклеен пластырь о проведенной санобработке. 9 сентября. 2 утра.

И никто больше не узнавал меня по шагам.

***

Их много, ее заметок, каждая из них так больно царапает сердце, что трудно дышать. И в то же время, есть в них свет. Свет, который умела дарить Доктор Лиза. 

Доктор с большой буквы. Человек с большой буквы.

Светлая Память ей…