Посвящается памяти поэтессы Аллы Айзеншарф.

***

 Они были самыми красивыми девочками во дворе, сестрички – погодки, Сонечка и Фенечка. Люди невольно улыбались им, хрупкие, с пышными волосами и губками «бантиком» девочки эти казались маленькими сказочными принцессами.  И наряжала их Маня, как могла. Ей бы хотелось дать им все. Все, что в ее силах. Ночами сидела она за швейной машинкой, обшивала всю округу, чтобы девочки ее были всегда обеспечены, чтобы им хорошо было…

Маня шила, и думала… Работа иглой не мешает думать… представляла она их красавицами, устроенными, замужними. С образованием, конечно. Вот Сонечка, все время кукол лечит, может вырастет и в семье свой врач будет. А Фенечка, как красиво поет! Маленькая ведь совсем, голосок тоненький, но чистый, похоже. Хорошо бы с кем-то посоветоваться, может, талант у ребенка, не пропустить бы. Имя у нее ведь певчее. Видела Маня своих девчонок взрослыми, счастливыми.

И ничего, что ей по жизни выпало столько бед, без родителей выросла, да и сама чудом жить осталась. Как же они ее не заметили тогда, под кроватью… Пять лет ей было, как Фенечке, когда горе в их дом ворвалось. Мать, на сносях тогда была, ее успела под кровать затолкать, больше ничего не успела. И не видела Маня ничего, только ботинки, кованные тяжелые да слышала, как мать выла, а потом все…замолчала. Отца они еще во дворе зарубили. А про Маню, все говорили, повезло, что мать ее спрятала, в соседних домах погромщики и малых детей не жалели.

А потом еще раз повезло, что встретила Бориса, по любви замуж вышла, к нему в город из местечка переехала, вместе легче они голодные годы пережили, а тут и дочки родились. Удивительно, как обе девочки похожи на Маню. Только у Фенечки цвет волос — медный, Борю, конечно, в детстве рыжим дразнили, и веснушки у девчонок — отцовские. Соседки девочками любуются. А как не любоваться, ладненькие, чистенькие, хорошо одетые. Маня сама шьет им платьица. Счастье ее, что шить научилась, теперь всегда кусок хлеба будет. Она даже из лоскутков разных может такой наряд соорудить для малышек, загляденье: с бантиками, оборочками. Кто-то однажды сказал, что не по-советски девочки выглядят, словно две куклы заграничные одеты они.  Но девочки у нее хорошие. Послушные, спокойные, мамины помощницы растут. Вот оно, счастье ее…И не будут они около швейной машины зрение свое портить. Не будут. Много других профессий есть, а главное, мама – есть, сможет позаботиться о них…

Борис тоже родителей рано потерял, сам на ноги становился, училище закончил, стал механиком. Работа не легкая, устает, а кому живется легко? Дай Бог, чтобы детям легче жилось…

Хорошо, что квартира своя, стены родные Боре от родителей сохранились. Пусть, даже не квартира, а комната, кухню Маня делит с соседками Аллой и Дусей, ничего, жизнь налаженная, никогда женщины не сорятся на кухне. Если что-то срочно надо, и попросить можно друг у друга…Алла потеплее будет, взгляд у нее мягкий, Евдокия, та не улыбнется никогда, неуютная она, но ладят они, и главное. В соседней квартире тоже три соседки, а там такие войны кухонные бывают…

Двор у них маленький, но аккуратный, редко Маня выходит во двор, не любит она судачить, и семечки по вечерам лузгать. Лучше приберет, приготовит что-то вкусное мужу и дочкам. После тех голодных лет хоть чуть-чуть легче стало, можно их побаловать. А иногда взять за ручки девочек и пойти к кинотеатру, что по соседству. Там, при входе перед сеансом, конфеты продают — поштучно. Сонечка обожает «Мишку на севере», Фенечка – «Южную ночь», а себе Маня покупать жалеет, привыкла она с детства, что обойтись может.

А в субботу был праздник. Борис пришел с работы и пригласил ее в кино, на фильм «Девушка с характером» Сказал, что давно они вместе нигде не бывали. И что девочки вполне самостоятельные и вечер вдвоем побудут. Если что, Алла прислушается, рядом ведь. Никогда Маня девочек одних не оставляла, везде с собой брала. Но сеанс поздний, и так захотелось ей одеться нарядно и «на люди» выйти. А стены родные греют, да и прав Борис, соседки тоже рядом. Не подруги они ей закадычные, но женщины хорошие, если что досмотрят. И сбежали Маня с Борей, совсем, как молодожены в кино. Девочек спать уложили и сказали, что вернутся не поздно. Если что, Сонечка – за старшую будет, ей ведь уже шесть.

Перед фильмом успели в кондитерскую зайти, и Борис купил Мане пирожное эклер, с ванильным кремом, таким нежно-воздушным, аж дух захватило. И уже перед сеансом, на лотке у местных коробейников купили они себе по конфете «Иран», давно Маня мечтала попробовать конфету с таким интересным названием. И не разочаровалась, в шоколаде оказались вкрапления ее любимого мармелада. Она и девочкам купила. Утром встанут, обрадуются.

Утром объявили, что война. Германия напала без предупреждения.

Боре одному из первых пришла повестка в военкомат. С трудом успела Маня ему вещи собрать. Ночью еще починила белье нательное теплое, давно собиралась. Правда, Боря и брать его не хотел, до зимы обещал вернуться уже с победой, но Маня в мешок вещевой положила, ей так спокойней, не замерзнет.

Вскоре и других мужчин со двора призвали. Женщины остались с детьми, и Иван Тихонович, старичок с первого этажа уж никак не подходил для воинской службы. Маня все так же шила, но заказов поубавилось. И тихо стало во дворе, как-то, неуютно. Разговоры нехорошие Маня слышала, о немцах, всякое рассказывали. Многие в дорогу собирались, пришла Лиза из соседней квартиры, сказала, что поедет с детьми к сестре в Казань, жалко, конечно, все в доме оставлять, пусть Маня посматривает за ее квартирой иногда. И Мане может стоит задуматься, переждать войну где-нибудь подальше.

Маня задумалась и решила, что стены родные и тут согреют. Куда она сейчас соберется с двумя девчушками, нигде не ждут ее. А девочки как назло заболели, ветрянка у них, тяжело на поправку идут.

Немцы зашли в город поздним вечером, еще ночью слышны были зенитки и звуки далеких взрывов, а потом все стихло. На отдаленной от центра улице, где жила Маня с девочками в первые дни почти ничего не изменилось. Заказов и раньше было мало, денег становилось меньше, Борис письма не писал. Тоскливо…, а отвлечься Маня умела только работой. Посмотрела на Фенечку и Сонечку и решила пошить им по пальтишку. Хорошо, что еще в прошлом сезоне ткань дешево прикупила, а подкладка у нее есть, куски с нескольких прошлых заказов остались.

Девочки были рады обновкам, да и вовремя она сшила им пальтишки. Вытянулись девчонки ее, на радость маме. Теперь они спали вместе на кровати. Обнимала Маня справа Сонечку, слева Фенечку, вспоминала Борю и загадывала в мыслях, чтобы с ним ничего не случилось.

А объявление о сборе евреев повесили перед выходными, дали время, чтобы собраться – пять дней. Растерялась Маня, куда собирают, куда везут. Руки опустились, смотрела Маня на девочек и сжимала сердце тоска, виделись ей кованые ботинки из детства своего. Она пыталась не думать об этом, нужно вещички сложить. На кухне соседки старались не глядеть в ее сторону, все ведь объявление прочитали. Странно чувствовать себя прокаженной, и за что?

Две еврейские семьи уехали из их дома, успели еще до прихода немцев эвакуироваться, осталась одна Маня с дочками. Кому же она здесь мешает? Вот стол, ее швейная машинка. На днях, даже заказчица одна попросила ее к зиме для дочки юбку пошить, и материал принесла. Занавески на окне…, тоже Маня шила сама, на столе салфеточки ею вышитые. И девочки, сидят в уголке комнаты, вместе, рисуют что-то, так бы жить и жить. День за днем, не надо фильмов и сладостей, можно и без роскоши, лишь бы не трогали ее с детками.

Пять дней металась Маня, как в бреду. Что делать, так и не решила. Да и что она одна сделать могла? Пошла Маня в соседний двор, жили там несколько еврейских семей, только и там никто ничего толком не знал, надолго ли их из дома выселяют, на какие работы…

А накануне услышала Маня о Берте Исааковне, детском докторе, которая лечила ее малышек. Только недавно была у нее Маня, приводила Фенечку, советовалась, нет ли осложнений у девочки после ветрянки. Очень душевный врач — Берта Исааковна.  И вдруг не стало ее, соседка прошептала, что приготовила себе доктор раствор с ядом и выпила его. В день, когда объявление о сборе евреев повесили, записку только оставила, что точка сбора и будет их конечной точкой.

Страх все больше сжимал кольцом душу, но разве можно в такое поверить?  Сложила Маня вещи, один баул получился, пришила к нему тесемки, чтобы на плечи взвалить, а Сонечку и Фенечку  за руки держать.

Что же случилось в последнюю ночь… лежала она в бессонной кровати, девочки сопели, Сонечка покашливала уже несколько дней, Маня поила ее чаем горячим, крутились девочки, то прижимались к матери, то ручки разбрасывали. И вдруг молния за окном, молния и сердце пронзила, а если на гибель идем мы, то как же я их возьму? …

На следующее день Маня разобрала баул, сложила вещи девочек в шкаф, оставила несколько своих кофт и пару юбок.

— Ухожу я завтра, Алла – сказала она соседке на кухне.

— Знаю, — не поднимая глаз, ответила Алла, — говорят, на работы вас всех отправляют.

— Я девочек не возьму, пусть дома побудут, — как можно беспечней, вдруг добавила Маня, — досмотри их, а? может вернусь быстро, может обойдется все, я им все приготовлю, и одежда чистая, и еда есть им.

Алла только кивнула…

Целый день готовила Маня девочкам еду, чтобы на дольше было им, вечер сидела она в комнате, обняв дочек, слушала их и не слышала. Глядела, наглядеться не могла…Осенние ночи длинные, а эта — прошла так быстро.

Сонечка читать уже умеет, молодец – девочка. Вот мама и написала дочкам большими печатными буквами записку, что уходит ненадолго, чтобы Сонечка была за старшую, что тетя Алла посмотрит за ними, если мама задержится. И что любит она их…И что вернется скоро.

Когда писала эти слова, верила в них Маня, плакала и верила.

Она ушла из дома ранним утром, только документы свои взяла, да белье сменное  добавила, нечего было больше брать. У ее мамы никогда драгоценностей не было, а то, что осталось от покойной свекрови Борис поменял на еду в голодную зиму.

Девочки спали, ее драгоценности… И ей казалось, что же может быть правильней, чем оставить их в стенах родных.

О расстреле евреев за чертой города узнали назавтра, о том, что земля шевелилась, о том, что люди сходили с ума, о том, как маленьких детей отрывали от мам и живыми бросали в яму…

А в доме Мани жизнь продолжалась. Соседки также стояли на кухне…В первые дни девочки спрашивали Аллу, где же мама. Фенечка плакала, Сонечка ее успокаивала. Мама ведь велела ей быть старшей, и она ей непременно расскажет, как она старалась заботиться о Фенечке. В первые дни еще оставались вещи в шкафу, и ценная радиоточка на стене, и салфеточка, вышитая Маней лежала на обеденном столе. А потом все исчезло, девочки спали на старом матрасе. Алла кормила их и исчезала из комнаты. В соседние еврейские квартиры вселились новые жильцы.

А через неделю привела соседка родственников – беженцев, без дома оставшихся, а тут квартира пустая, комната большая светлая, с мебелью, даже занавесочки уже готовые.

А девочки…, а что девочки? … И Сонечку с Фенечкой выселили в угол на кухню. Там они спали на одеяле, которое кто-то положил на пол. Целый день сидели в углу за плитой, не понимая, когда же все-таки вернется мама. Сердобольная Алла, когда готовила, оставляла им еду в мисочке, один раз даже нагрела воду и помыла их. Но пышные волосы девочек были давно спутаны, платьица —  не стираны, и ногти – черные. Их нарядные платья и новые пальтишки разобрали соседки, так  что к быстро наступившим холодам оказались девочки укутанными в старые крестьянские платки. Дети дворовые ими не интересовались, и на робкие попытки в редкий солнечный день присоединиться к ним, девочки были прогнаны. Их единственным приютом стал угол за плитой. А зима приближалась, и с нею – холода, а Фенечка все ночи кашляла, да так, что за дверью теплых квартир был слышен ее надрывный кашель. А добрые люди сообщили, что намечаются облавы, ищут полицаи евреев, которые по домам, как крысы попрятались, есть ведь такие, нашли уже немало, в погребах, чуланах, на чердаках. Не сдобровать тогда никому из соседей.

— Они тебе нужны здесь? – в сердцах спросила Евдокия Аллу, когда они вдвоем оказались на кухне, — А если нам всем за них потом отвечать? Тебе твоих детей не жалко?

Евдокия овощи на суп нарезала и собиралась в кастрюлю бросать. Крупный кусок моркови упал на пол, и Сонечка его быстро подобрала. На улице моросил дождь, из тех осенних дождей, которые, кажется, никогда не закончатся и сразу перейдут в снегопад.

Алла растерянно промолчала. Своих детей ей, конечно, было жаль.

— Ладно, — деловито сказала Евдокия, — разберусь без тебя.

Она сняла передник, вымыла руки, поправила высокую прическу, на улицу все-таки надо выходить в хорошем виде. Накинула теплую шаль и сказала спрятавшимся девочкам:

— Пошли со мной.

— К маме? – откашлявшись, спросила Фенечка.

— Может, и к маме, — неопределенно ответила Евдокия.

Она вышла с ними со двора дома, где Сонечка и Фенечка выросли. Их давно никто не держал за руку, и женское тепло ее ладоней согрело девочек. По дороге она им что-то рассказывала, приговаривая, что все будет хорошо.

У входа в немецкую комендатуру стоял часовой. Рядом Евдокия увидела Петра, своего шурина, при новой власти Петр оказался востребованным, гордился этим очень.

— Кого привела? – спросил шурин

— Девчонки одни остались, без мамки, — сказала Евдокия, открывая ладони, которые девочки старались не выпустить из своих ручек.

— А чьи будут, документы есть, фамилия их как? – поинтересовался Петр

— Где я тебе возьму документы? — удивилась женщина, — а фамилия ихняя — Резник, Феня и Соня.

— А, — с облегчением вздохнул Петр, — так бы и сказала. Ну оставляй их нам, тут разберемся.

Когда Евдокия уже собралась уходить, Петр крикнул ей:

— Платки тебе их не нужны?

— Да ты что, — возмутилась Евдокия. — Я что ирод какой-то?

Пройдя полквартала Евдокия чуть не споткнулась. На дороге лежал крошечный щенок с перебитой лапкой. Кто-то очевидно бросил в него палку и ранил щенка, лапа кровоточила

— Кто же тебя так, бедного? – расстроилась Евдокия, — сколько иродов развелось, безжалостных.

Она хотела поднять щенка, но тут вспомнила, что Федор, муж ее, не переносит никакую живность, и укутавшись в шаль, поспешила домой. Успеть сварить суп к приходу мужа.

Выстрелы во дворе комендатуры Евдокия уже не слышала.

10.08.16 – 14.08.16

***

Этот рассказ был написан задолго до ухода поэтессы Аллы Айзеншарф, которой не стало в первые дни января 2018 года.

Но ее судьба, судьба шестилетней еврейской девочки, чудом оставшейся в живых вместе с десятилетней сестричкой во время оккупации их родного города Немирова, ее рассказы о том, как она видела свой дом и не понимала, почему же ей туда нельзя, а можно жить только, спрятавшись в чужих углах и ямах, он напомнил мне о моем рассказе «Родные стены», написанном однажды. 

 

 

 

 

 

 

 

 

Это первая публикация рассказа посвящена ее памяти…

И памяти множества других девочек, сгоревших в огне Катастрофы, имена которых никто не знает.