Теперь Петр точно знает, какой он – страх… Липкий. Сначала становятся липкими ладони дрожащих рук. Затем страх забирается под рубашку, а потом добирается до лба. И ты весь липкий. И еще мокрый, чувствуешь, как трусы противно наполняются жидкостью. Никому не пожелаешь такого. А день начинался буднично…
На самом деле, дед Пинхас мне никакой не дед. И звали его дед Петя. Но однажды он мне рассказал, что полное имя ему при рождении дали по еврейской традиции – Пинхас, имя это в его бобруйском доме шло в семье от прадеда к правнуку, как-то так…
Ну, Петя так Петя, Пинхас так Пинхас. Мне сначала все было до лампочки, отсидеть свои три раза в неделю по три часа, приготовить ему картошечку, покупки сделать. Да и дед, какой-то молчаливый попался. Разговаривали мы с ним обычно только по делу. Какой суп сварить, какой хлеб лучше купить, где мастера по стиральной машине найти, такие вот дела.
А однажды я пришла, сидит дед и горюет, спросила я отчего. Пошел в ванную, голова закружилась, испугался мыться сам.
— А сейчас голова кружится? — спросила я.
— Нет, прошло, а все равно боязно, — ответил дед Пинхас, — Ольга, ты побудь дома у меня, пока я купаюсь, ладно?
Ну, я разволновалась, старичок ведь, хоть и держится бравым молодцом…Пошла я за ним в ванную помочь.
Стесняюсь я, — сказал дед, — как при тебе мыться-то?
— А я медсестра, дедушка, — соврала я, — чего при мне стесняться, что я не видела?
— Медсестра? — удивился дед, — а чего же нянькой по старикам работаешь?
— Часы мне такие удобны, – опять сочинила я по ходу, вспоминая, что учусь на соцработника. А при чем здесь медсестра, ну скажите сами?
Но дед Пинхас успокоился и согласился, чтобы я помогла ему помыться.
Фаина Марковна заметила Миру с коляской еще издалека и успела свернуть в переулок. Мира стояла на противоположной стороне улицы и не видела Фаину. А даже если бы и увидела, что с того? Скорее всего, она была бы рада, что свекровь так аккуратно сошла с ее пути.
Фаина поспешила ускорить шаг и затем тяжело отдышалась. А куда она, собственно говоря, спешит. Можно поменять привычный маршрут. Сперва купить хлеб, а затем – молоко. Есть, конечно, шанс, что треугольников кефира уже не будет. Значит, придется обойтись, не в первый раз. По всей вероятности. Мира направлялась на молочную кухню, рядом с магазином. Аркадий утверждает, что ей некогда готовить кашки Леночке. Ну что ж, пусть ест общепитовские кашки, решать ее родителям, это их ребенок.
А почти пересеклась Фаина с Мирой, потому что надо было все-таки раньше выйти за покупками. Но сегодня она задержалась. Чуть позже встала, терпеливо ждала, пока соседи уйдут с кухни, чтобы спокойно самой приготовить себе завтрак. Сколько лет делит она кухню с соседями, а все никак не привыкнет к общей жизни. Эти еще ничего, хоть словом переброситься можно. И пакостить не будут. Просто у каждого своя жизнь. Своя плита. Своя солонка.
А как же ее прошлые соседи ненавидели. Страшно вспоминать. Лютой ненавистью. Могли бы задушить, задушили бы, наверное. Да боялись…Аркашу боялись.
Я открыла глаза и вспомнила все. Лучше бы не вспоминала. Лучше бы я лежала с закрытыми глазами, и думала, что все это не со мной. Не со мной…О, Боже, как же жить-то теперь?
Я помню все, как лежала на обочине, сколько времени, не знаю. Как видела звезды, а встать не могла. И кричать не могла. Словно все онемело во мне, и даже боль, она была загнана так глубоко, что я не могла кричать. Ничего не могла.
Как я, разбитая, откатилась на обочину, я не помнила. Это было мгновенье.
Переход? Да, кажется, там была зебра, полосатая разметка. Но он, этот автомобиль, летел на сумасшедшей скорости. Куда он летел?? Я просто не успела отскочить. Фары ослепили так резко, что я практически ослепла в то мгновенье. А затем он пролетел мимо… А я оказалась на обочине.
И одна мысль в голове. Дети? Как же они там одни? И теперь навсегда одни? Эта мысль, мне кажется, хранила меня, если так можно сказать. Потому что умирать я уже начала, когда меня нашли. Я все-таки смогла прокричать что-то. И кто-то услышал меня тем поздним вечером. Потом я уже потеряла сознание…
— Слышишь, Герш, она так и привела этого своего, — Хана сидела на кровати, и расчесывала тяжелые густые волосы. Была у нее традиция, перед сном расчесать их, выйдя во двор, чтобы воздухом они пропитались. Летом во дворе, зимой на крыльце. Гордилась Хана волосами и они, действительно, украшали лицо, сглаживая его грубоватые черты и добавляя ей мягкость.
И то, что сегодня Хана расчесывалась в комнате, демонстрировало ее растерянность.
— Так ты слышишь, Герш? – повторила она, обращаясь к мужу.
Герш слышал. Отвечать не хотелось. Не ответить было невозможно. Хана не отстанет. И если честно, его тоже волновал этот вопрос.
Но, чтобы как-то оттянуть время, хотя было понятно, кто это — «она» и кого — «его», он переспросил.
— Твоя дочь! – теряя терпение, ответила Хана, — твоя старшая дочь привела сегодня в дом своего коммуниста. Или комсомольца. Не знаю, кто он там.
У коммуниста или комсомольца было имя. Его звали Леонид Ольшанский. Но Хане не хотелось произносить это имя, она его уже не любила, как не полюбила Советскую власть, в одночасье поломавшую весь привычный уклад жизни. Герш понимал это. И что ответить Хане, не знал.
Хорошо было бы сделать вид, что уснул, и обмозговать пока ответ, но Хана нетерпеливо покашливает и даже волосы расчесывать перестала.
— Ну, это же ничего еще не значит, — примирительно сказал Герш, — Пришел-ушел…
Жена покрутила пальцем у виска,
— Только равнодушный человек так может ответить, — в сердцах сказала она и перекривила: Пришел — ушел. Это твоя дочь! Тебе что — всё равно?
Ну, конечно, когда Розочка умница, когда она помощница и красавица, она — дочь Ханы. А когда Роза привела в дом своего комсомольца или коммуниста, она его, Герша, дочь.
Их было три сестры. Моя мама, Роза и Маня. И на всех троих я был один. Понимаете, какая ответственность была взвалена на меня? Быть любимцем сразу трех женщин. Тетя Роза, рассказывали, в молодости полюбила одного человека, но он погиб еще в 1914 году, а вернее, пропал без вести, и где колышется трава над ним, не знает никто. А она оказалась однолюбкой, просто фатальной однолюбкой, так и не вышла замуж.
А тетя Маня замуж вышла, но детей не получилось у нее завести. Слышал я про какую-то операцию, которую ей сделали в юности. Жизнь спасли, а вот осталась тетка бездетной. Дяде Исааку, мужу ее, это не мешало, как мне всегда казалось. Он тетю Маню любил и так. И женился не ради детей.
Но меня любили все три сестры, да так, что души не чаяли. Мама — это понятно, я был ее кровинушкой. Но оказалось, что я был «кровинушкой» трех женщин. И мама честно делила меня с сестрами. Она была самой младшей из них и жалела их. Итак, в школу я ходил рядом с домом тети Розы, чтобы она могла меня забирать из школы и наслаждаться общением со мной. И тетя Роза, она была портнихой, так подстраивала свои рабочие часы, чтобы уделять мне внимание. А летние каникулы я проводил с тетей Маней и дядей Исааком, они специально ездили на детский курорт, в Евпаторию. Потому что у ребенка были обнаружены гланды. И ему нужно было дышать морским воздухом.
Кого из них я любил больше? Если честно, не знаю…
"Multi-Focal" СТраницы Лины Городецкой 