Человеческая  душа  не  терпит  пустоты

и одиночества. Любой возникший вакуум

она непременно наполняет каким-нибудь

 новым содержанием.

                                             Карен Армстронг

 

Когда я выходила замуж за Ноама, то ничего не знала о семье его отца. Он показался мне немногословным, сдержанным человеком, ничем не примечательным, разве что редким для Израиля именем — Марио.

Другое дело, Ривка, мама Ноама, — главный руководитель всех домашних проектов, главный семейный экономист и, вообще, путеводная звезда своего мужа и детей. О Ривке я узнала сразу и много: о её многочисленных братьях и сёстрах, об их длинном путешествии из Йемена в Израиль, о беспросветном её детстве в караване и о гордыне европейских евреев-«ашкеназов», которую она, Ривка, чувствовала все годы юности. Но одного «ашкеназа» она покорила навсегда и подарила ему Ноама, а затем с чётким пятилетним интервалом перевыполнила израильскую демографическую норму, родив Далию, Ротема и Ной. И ничего больше не хочет эта худенькая смуглая женщина — только видеть детей счастливыми.

И  тут  в  их  маленькой  семейной  идиллии  появилась брешь. Ноам привел в дом меня. И Ривка сразу заподозрила неладное.

— Ты — из России? — спросила она, снизу вверх изучив по сантиметру все мои «метр семьдесят», — а гиюр тебе нужно делать?

Интуиции этой женщине не занимать. И вообще — она баба, что надо. Так сказали о ней приехавшие на свадьбу с Кубани мои родители, еврейский папа и ростовская казачка-мама, так и не разобравшиеся с премудростями традиционного местного бракосочетания.

Но это было гораздо позже, а тогда Ноам победоносно выбросил нашу «козырную карту» и гордо сказал:

— Илана уже сделала.

— Правда? — с явным облегчением спросила Ривка,

— А когда?

— В армии, — сообщила я, — прошла курс гиюра. Я теперь иногда по субботам свечи зажигаю. Красивая традиция.

Ривка улыбнулась мне и сказала, что я могу стать ей дочкой.

Нет, я не называю её мамой и даже не обращаюсь на «вы», потому что в иврите просто-напросто нет такой формы обращения. Все дружно «тыкают» друг другу. И я тоже переступила этот ментальный порог. Конечно, я познакомилась с йеменской роднёй Ноама, с его дедушкой в большой вязаной кипе, вполне светскими тётками и дядьями, а также — с их отпрысками всех возрастов. И чувствую себя в этой большой и дружной семье очень даже комфортно.

А вот Марио никогда не рассказывал о своих родственниках,  да  я  и  не  спрашивала.  Работает  он  в  больнице врачом-офтальмологом. И как говорили его пациенты, владеет скальпелем, как виртуозный скрипач смычком.

В Италию Марио с Ривкой собрались за месяц до определённого врачами срока моих родов. Мы ждали первого сына.  Ривка  строго-настрого  велела  мне  терпеливо  дождаться их возращения из отпуска. «И чтобы без всяких фокусов»,  —  помахала  она  указательным  пальцем  моему огромному  животу.  По  всей  вероятности,  его  обитатель оказался мстительной и обидчивой личностью. Потому что ровно через неделю он потребовал выхода на свет. И таким образом, родился раньше времени, не дождавшись приезда дедушки и бабушки.

Это был самый необыкновенный день в моей жизни. В этот день я любила весь мир. Сидела я на резиновом круге, пыталась первыми каплями молозива покормить своего мальчика и думала о нём. А малыш упрямо хмурил лобик, в пятичасовом возрасте начиная показывать характер.

И тут появился мой муж с тёмными кругами под глазами и сказал:

— Ланушка (так он называет меня), я пришёл поговорить о его имени. Можно, мы назовём сына Йосеф? А ты будешь звать Йосинькой, как захочешь.

— А почему Йосеф? — поинтересовалась я, не выразив ни малейшего восторга по поводу этого древнего имени.

— Так зовут моего дедушку, — ответил Ноам.

Тут  я  не  на  шутку  испугалась,  что  две  бессонные  ночи сделали своё чёрное дело в отношении памяти моего мужа.

— Милый, — осторожно сказала я, — ты что-то путаешь. Твоего дедушку зовут Давид. И я это точно помню, даже после того, как забыла своё имя во время родов.

— Нет, я не путаю, — вздохнул Ноам, — у тебя есть два дедушки — Яков и Сергей, и у меня есть два дедушки. Йосеф —  отец  моего  отца.  Пожалуйста,  Ланушка,  согласись,  это очень важно.

И я согласилась.

 

Через два дня Ривка и Марио вернулись домой. Все недосмотренные  красоты  Апеннинского  полуострова  они  променяли на карие глаза своего первого внука. Ривка нашла его похожим на её йеменскую родню. Марио молчал и вдохновенно любовался малышом.

***

Имя ребёнка мы сообщили официально во время обряда обрезания нашего первенца. Я хотела пригласить практикующего хирурга. Мне было бы так спокойней, но Ривка, конечно, настояла на «моэле»* .

— Поверь мне, — доверительно сообщила она, — поверь моему большому опыту. Никто не справится с этим лучше, чем Моше Охана. Всем мальчикам моей родни он делал обрезание, и всё проходило лучшим образом. А что твой «русский» хирург? Придёт в тряпочной кипе, поскрежещет инструментом, он ведь даже молитву не скажет как следует. Нет, не будет благословения от такой «брит-милы».

Ривка, как известно, бесспорный авторитет в нашей семье. В спор с ней лучше не вступать, потому что переспорить её так же тяжело, как в Израиле дождаться дождя летом. Ну что ж, моэль — так моэль. Родители мои приехать не смогли — родился малыш слишком спонтанно, и двум учителям одной школы никак нельзя было сорвать учебный процесс. У отца Ноама родни в наличии не было, значит, всю шумную ораву прыгающих детей на церемонии составляло юное поколение родственников моей свекрови.

Причём приглашена на «брит» была лишь ближайшая родня. Это называлось, по Ривке, сделать обрезание в интимной обстановке. Моэль опоздал только на полчаса. Улыбающийся старичок, он энергично разложил инструменты на импровизированном операционном столе и водрузил принесённую им подушку на колени деда Давида. Мне лично показалось, что он даже слишком энергичен в своих намерениях лишить моего сына крайней плоти.

— А ты не смотри туда, — сказала Ривка, которая всё время подготовки держала меня за руку, — рука у тебя как трясётся, лучше закрой глаза и считай до ста.

Дважды я сбилась на первом десятке, глаза застилали слёзы, рядом стоял один из Ривкиных племянников. Он жевал жвачку и надувал пузыри, которые тотчас противно лопались. Моше Охана обрезал его лет десять назад, и сегодня для него вся эта процедура представлялась забавным зрелищем, вроде «реалити-шоу».

Мой восьмидневный малыш был вынут из тёплого костюмчика, он дал волю своим ручкам и ножкам и явно не представлял важности момента. Я закрыла глаза и вновь начала счёт. Кажется, я успела досчитать до тридцати, когда услышала его громкий надрывный плач. Он жаловался своей маме на пронзившую его боль, о которой вскоре забудет. Но сейчас… я была готова убить этого улыбающегося энергичного старичка. А он, вновь продезинфицировав руки и всунув моему сыну в ротик пустышку с каплей вина,быстро запеленал его и торжественно приподнял.

—  Как  назовёте  маленького  героя?  —  весело  спросил моэль.

— Йосеф, — ответил мой муж

— Красивое имя, — похвалил наш выбор моэль. — Для настоящего мужчины. Йосеф, — нараспев проговорил он, — сын Ноама и Иланы из семьи Вассерман, расти счастливым и здоровым.

И тут наша йеменская родня бросилась обнимать меня, жать руку Ноаму, желать нам всего хорошего и побольше.

Ривка забрала малыша из рук моэля и быстро устроила его в уютном тепле коляски, взяв в этот день на себя всю ответственность за внука. И никто не обратил внимание, на то что Марио вышел из комнаты. Потом его отсутствие заметил Ноам, он легонько выдернул меня из очередных объятий и сказал:

— Папы нет. Я посмотрю, где он.

Когда на столах окончились бурекасы*  и джахнун*, гости ушли. Ривка укачала малыша, и он спал. А наши мужчины долго не возвращались.

Я нашла их в рабочем кабинете тестя. Ноам по-английски говорил с кем-то по телефону, а Марио слушал, опустив голову. Затем Ноам положил трубку и сказал отцу:

— Ты не поверишь, но дедушка едет сюда.

И Марио заплакал, почти как мой сын.

Увидев меня, Ноам приложил палец к губам и вышел из кабинета.

— Почему папа плачет? — спросила я.

— Илана, — почти так же торжественно как моэль, сказал мой муж, — это слёзы радости.

Поздно вечером, когда я покормила малыша, и мы наконец смогли посидеть с моим мужем вдвоём, я узнала причину этих слёз…

***

Дверь тихо затворилась за ним. Так тихо, что ничего не колыхнулось в воздухе. Если бы отец со всей силы хлопнул ею, то Натанэль, наверное, все-таки взорвался бы и стукнул по двери ногой. Так он попрощался бы с отчим домом. Но отец лишь затворил её, затем повернул в замке ключ и закрыл щеколду. Ни Лея, ни Малка, ни маленький Реувен не услышали, как уходит их брат. Только мама стояла в кухонном переднике, и сердце её бросилось вслед за старшим сыном. Натанэль знал это, как знал и то, что она никогда не пойдёт против воли мужа. Был первый день месяца Сивана* . Он стоял на лестничной площадке около окна. Стоял, казалось, целую вечность, а прошли какие-то десять минут. Ещё можно было постучать в дверь, опустить голову, пообещать отцу, что всё изменится. Вернуться в свою комнату, завтра пойти на занятия. Жить, как все. Именно этого требовал отец.

Но оказалось, что он не может жить «как все». Что-то надломилось в выстроенной с детства пирамиде. Жить иначе…

Он ещё не понимал, как жить иначе… И правильно ли хотеть этого… Но чувствовал, что мир гораздо шире, чем только молитвы в синагоге, учёба в йешиве*  и изучение Талмуда*.

Всё остальное отец называл  пустыми и опасными соблазнами. Его отец — известный раввин, его слово — закон. Через год и Натанэль должен был отправиться в Нью-Йорк, продолжить учёбу, вернуться раввином и, быть может, со временем сменить отца. Он слышал разговоры родителей, кажется, они даже подыскали ему невесту.

Если бы тогда, полгода назад, Натанэль не встретил тех демобилизованных солдат из Израиля, то ходил бы сегодня проторённой семейной дорожкой. И не стоял бы сейчас чужим около родной двери.

— На тебя жалуются учителя, — сказал отец, внезапно открыв дверь в его комнату, — твои  вопросы на уроках становятся несносными. А что ты сейчас читаешь? Что это за книга?

Куда  делся  его  сдержанный  и  спокойный  родитель?..Рывком он вырвал у Натанэля книгу из рук. Ну, вот и наступил этот миг…

— Это то, что тебе теперь интересно?

— Да, папа, мне это тоже интересно, — Натанэль старался держаться спокойно.

— Тоже… Вот как.

Отец  вынул  из  кармана  чёрного  пиджака  сложенный вчетверо  листок  бумаги.  Натанэль  сразу  узнал  свой  почерк. Отец нашел его письмо… Он так и не окончил его. Не смог. Боялся что ли. Конечно, боялся. Даже, когда писал его, какие-то кощунственные, жуткие вещи получались.

«…что делать, папа, если я не могу думать, как  ты и учителя в йешиве… если я стою в синагоге,  и мысли мои о том, хорошо ли я поступаю, если молюсь механически, и вообще, нужна ли Творцу такая моя молитва?.. Что мне делать? Я знаю, это плохо для тебя и для всей нашей семьи. Я не хочу причинять тебе боль. Честное слово. Но не могу продолжать так жить. Я знаю, что ты считаешь светских людей ущемлёнными духовно. И то, что я чувствую сейчас, по твоему мнению, признак моей духовной ущербности, ленности и нежелания работать над собою. Но это не так, поверь мне. Я просто ищу ответы на вопросы, которые не могу задавать в йешиве. Если бы ты понял меня…»

Отец медленно порвал письмо. Бумажные клочки, белым снегом падая, закружили по комнате. К отцу вернулось его знаменитое самообладание и спокойствие.

— Ты разочаровал меня, Натанэль. Очень разочаровал в себе. Даже не могу поверить, что это я тебя воспитал. И ты —  моё поражение… Знай, Натанэль, ты не сможешь оставаться в семье. Рядом с детьми. Я не допущу этого. У тебя есть ночь, чтобы решить. Если ты уходишь из дома, то… ты сам понимаешь.

Отец вышел из комнаты. Он не признавал лишнюю болтовню. И не досказал фразу «уходишь навсегда». Его слова всегда были вескими, доводы разумными. Натанэль любил отца. В детстве он подражал ему, его интонации, даже его размеренной походке, хотя это было очень сложно для непоседливого ребёнка.

А теперь первый раз в жизни нужно было  стоять перед выбором… Он слышал, в комнате родителей всхлипывала мама. Отец что-то  говорил ей. Натанэль постоял около их спальни, но так и не решился постучать.К утру он сложил чемодан, положив самое необходимое.

Рука потянулась за талитом* и тфилин* , но остановилась на полпути. Он взял только маленькую книжку Торы, когда-то подаренную отцом.

 

На рассвете Натанэль был готов. Младшие брат и сёстры спали. Мать дрожащими руками протянула ему пакет с едой. Он до спазмов в горле пахнул домом. Под глазами у матери — темные круги. Эту ночь она сначала простояла на кухне, а потом молилась… Он обнял маму, прижался, согнувшись. Она — такая маленькая рядом с ним и отцом. Мама что-то хотела сказать, но не смогла, она только держала Натанэля за руку, растягивая последнюю минуту, и эта пытка становилась невыносимой. Он так и не сказал, как любит её, а еще не починил Реувену заводную машинку, не помог с математикой Лее, не выиграл на спор у Малки мороженое. Не окончил свой разговор с отцом… И не решил, как жить дальше.

Дверь закрылась. За ней осталось детство, а в проёме окна мчались первые автомобили, спешили первые прохожие, перебегали дорогу первые утренние кошки и начинался первый новый день.

***

Ноам замолчал. Грустно покачал головой.

— А дальше, что было дальше? — нетерпеливо   спросила я

— Дальше? — в задумчивости переспросил он. —   Дальше отец уехал в Израиль. Поселился в кибуце. Пошёл в армию.Как раз перед войной Судного дня он должен был демобилизоваться, но не успел. Был контужен. А мама проходила альтернативную воинскую службу в больнице, она помогала ухаживать за ранеными. И как-то сразу заметила, что к одному пареньку не приходил никто. Так и лежал он один.

И стала мама моя чаще навещать его, для моральной поддержки, рассказывала новости, читала сводки, просто сидела рядом и держала за руку. И знаешь, что интересно, моя любящая всё знать мама ни разу не спросила этого паренька, почему же он всё время один, где его близкие…Сработала ее знаменитая интуиция… Задавать вопросы в нужное время в нужном месте… Или не задавать… Короче, выписался папа из больницы и уже не вернулся  в кибуц.

Поженились они, когда отец учился на третьем курсе. Во время его ординатуры родился я. А дальше… дальше ты уже всё знаешь.

— Нет, не всё, — возразила я, — почему твой папа решил поменять имя. И почему — Марио?

— Наверное, поменяв имя, ему было легче начинать новую жизнь. А Марио… Помнишь, дед вырвал из рук папы книгу в тот последний вечер. Запретное, по деду, чтиво. Это был роман  «Крёстный отец» и написал его Марио Пьюзо…

Папа никогда не любил обсуждать эту тему. И мы росли, чувствуя это. Даже, когда готовили в школе работу о семейных корнях, писали о маминой семье. Лишь однажды, накануне моего ухода в армию он рассказал о своем детстве. И больше мы об этом не говорили. Я только спросил его: «Ты простил своего отца?» Он тогда удивлённо поднял глаза и переспросил: «Простил? За что, Ноам? Я слишком хорошо понимаю, какой удар нанёс ему. Удар на всю жизнь. Я выбрал свой путь, я знаю сегодня, что выбрал его правильно.Но мне не за что его прощать».

Ты знаешь, почему я задал ему этот вопрос? Потому что не уверен, что ответил бы так же. Мой отец — сильный и добрый человек. Но я знаю, что ему тяжело, и все эти годы думал, как помирить его с дедом. А сегодня наш Йосик помог мне в этом. Через сорок лет. И я очень счастлив.

Честное слово, я тоже была счастлива за своего мужа, и за его отца, и за далёкого американского деда, который спустя сорок лет решил вернуть себе сына. Мы стали готовиться к его приезду…

***

Вам интересно знать, как прошла встреча? Как волновалась перед нею вся наша семья и, особенно, Ноам? Он у меня очень эмоциональный, и я в нём это люблю. Марио, всегда сдержанный, тоже не мог скрыть волнения. Он взял отпуск, чтобы всё свободное время проводить с отцом. Ривка запаслась рецептами тех блюд, которые, по её мнению, могли бы привлечь внимание тестя. Ей очень хотелось ему понравиться. В честь приезда деда Йосефа была куплена новая посуда и красивая кружка для омовения рук. И бывшая спальня Ноама, в которой мы до нашей женитьбы так славно проводили время, была очищена от разных сомни-тельных картинок и постеров. Мы к этому времени купили квартиру по соседству. Я как мать-кормилица была освобождена от суеты и занималась Йосинькой, который продолжал демонстрировать характер, готовя меня на долгое время к суровым будням.

Вам интересно знать, как прошла встреча? Никак… Она просто не  состоялась… Дед моего мужа не долетел до Израиля. Он умер в такси по дороге в бостонский аэропорт.

Мгновенная  остановка  сердца.  Его  младший  сын  Реувен вызвал врачей скорой помощи, которым осталось только выразить свои соболезнования.

Марио с сыновьями взяли билеты на ближайший рейс до Бостона. Похороны задержали до их приезда. Были слёзы, объятия, воспоминания. Марио вернулся в свою семью, и теперь его принимали таким, как он есть. После окончания семидневного траура братья и сёстры встретились с адвокатом отца и выслушали его завещание. Йосеф Вассерман поделил свои сбережения поровну между детьми, а ответ-ственность за недвижимость, которой владела семья, доверил старшему сыну Натанэлю. «Я долго раздумывал над своим решением, и считаю его правильным» — писал он в сопроводительном письме:

«Я  пишу  это  завещание  в  первую  годовщину смерти Мирьям. Она была верной женой и замечательной матерью. Всегда считалась с моим мнением. Но знаю, она не простила мне уход нашего старшего сына. Все эти годы я думал о Натанэле. От доверенных лиц из Израиля получал информацию о его жизни. Думаю о нём и сейчас.

Сегодня, когда Мирьям со мной нет, я понял, какой удар нанёс ей. Исправить его не могу. Вернуть сына — не смогу… Но хочу, чтобы после моей смерти Натанэль узнал, что я всегда любил его… Я не сидел «шив’а» по нему, хотя должен был это сделать. С годами пришло понимание… Натанэль никогда не жертвовал своими принципами. Именно он сможет так же принципиально и добросовестно вести дела семьи. Именно он…»

***

Сегодня нашему Йосиньке уже пять лет. А маленькой Мирьям, мы называем её Мирит, — три года. Она такая же непоседа, как и её брат. Мы с Ноамом ждём ещё одного малыша. Мы очень счастливы, и иногда мне бывает страшно спугнуть это хрупкое Чудо.

Марио  теперь  часто  ездит  в  Америку  к  родственникам. Один раз и они побывали у нас в гостях. Обычно с собой Марио берет младшего сына Ротема, который недавно отслужил армию. А из последней поездки в США Марио вернулся один. Ротем принял неожиданное решение — он остался учиться в йешиве, где преподаёт Реувен, с которым он очень подружился.  Сказал отцу, что ищет себя уже долгое время. Что не стоит его отговаривать. Что именно отец  его может понять… Именно он…

*      Моэль  —  специалист,  проводящий  обряд  обрезания  (брит-мила)  по еврейской традиции.

*   Бурекас — слоёный пирожок с начинкой, очень популярный в Израиле.

*    Джахнун — блюдо из слоеного теста, привезенное в Израиль йеменскими евреями.

*   Сиван — месяц еврейского календаря, на него приходятся май-июнь.

*   Йешива — учебное заведение, где изучают еврейский закон — Тору, Талмуд

*   Талит — четырёхугольное с привязанными по краям нитями-«цицит»  молитвенное и повседневное одеяние еврея.

*   Тфилин — два маленьких куба-коробочки, сделанных из цельного куска кожи кошерного животного, в которые помещены пергаменты с текстами из Торы. Во время молитвы в дневное время один налагается на руку, другой на голову.