Удивительно складываются отношения между людьми. Можно встретить незнакомого человека и совершенно неожиданно почувствовать, что вас объединяет многое. Почувствовать это душой, которая откликнулась на звуки музыки… Так случилось со мной, когда Михаил Рискин пел танго… Было это в Рамат-Гане, в полукруглом театральном зале городского театра.

Пел о черных и синих глазах, об утомленном солнце и осенних листьях. Звучали незабываемые мелодии «Когда простым и нежным взором», «Вернись», «Скажите, почему?». Не знаю — почему, но лились слова этих ретро-песен прямо в сердце. И зал дышал музыкой в унисон. А, быть может, разгадка проста. Петь — сердцем, что и делает Михаил Рискин. В тот вечер в зале собралась в основном ивритоязычная аудитория.  Михаил исполнял танго на русском и английском. Но не было языковых барьеров, зал воспринимал музыку и слова, как единое целое. А камерный оркестр Рамат Гана органично дополнял выступление певца. Так рождаются песни для всех.

Михаил Рискин и его дорога на музыкальный Олимп – необычны. Слишком разнообразны интересы этого молодого человека, доктора химических наук, специалиста в области нанотехнологий, литературного переводчика с русского языка на иврит. И многогранного певца. Его репертуар широк и контрастен: оперные арии и романсы, песни на идиш и танго. А кроме идиш, русского и иврита поет Михаил Рискин на итальянском, французском, немецком.

Интересно узнать, как уживаются в одном человеке столь разносторонние возможности, как реально реализовать их. Михаил Рискин утверждает, что реально. Главное – желание творить.

— Миша, расскажи немного о детстве, ходить, говорить и петь начал одновременно?

— Разумеется ходить и говорить я начал раньше. Но пел уже в очень раннем детстве. Остались ранние воспоминания, салон нашей ялтинской квартиры, мне два с половиной годика. И первыми моими песнями стали “Алеша” и “Главное, ребята, сердцем не стареть”. Многие слова не понимались, конечно. В песне “Алеша” никак не мог я разобраться, что такое “ильгулкие ливни шумят”, но не решался спросить. Потом в года три, мама и старшая сестра выучили со мной еще две песни – “Полыхает гражданская война” и “Там, вдали за рекой”. А перед школой, в пять – шесть лет я уже солировал с хором детсада. К моей маме подходили и говорили, что голос ее ребенка похож на голос Робертино Лоретти.

Сохранилась старая запись, я исполняю на утреннике песню “В юном месяце апреле”, и вдруг в записи слышен молодой и звонкий голоc моей мамы: «Миша, не спать!» Наверное, я устал от репетиции и пытался уснуть на сцене…

— Ты рос в музыкальной семье?

Да. Мой дедушка со стороны мамы, профессор медицины в Ялте, ушел в мир иной за десять лет до моего рождения. Но я много интересного слышал о его судьбе. В Первую Мировую войну мой дед служил фельдшером и попал в плен. А там научился играть на мандолине, чем и занимался вплоть до окончания военных действий. Моя мама, доктор физико-технических наук в юности училась в музыкальном училище и всю жизнь играла на фортепьяно. А Юлия, старшая сестра сделала докторат в области музыковедения в московском институте им. Гнесиных. Кроме того, она прекрасная пианистка. И я рос под музыку которая играла моя сестра.

—  Приезд в Израиль в тринадцать лет, не самый простой возраст. Я если, к этому накладывается такое глобальное изменение в жизни… Как у тебя происходил этот процесс пересадки корней?

— Родители были ориентированы на репатриацию еще с молодости, и я получил соответственное воспитание. Поэтому уезжал с оптимизмом и энтузиазмом, не оглядываясь назад.

Мы приехали из Москвы до начала большой Алии. Был 1988 год и мы — единственная семья репатриантов на весь самолет, приземлившийся в аэропорту «Бен Гурион».   Сперва мы оказались в Иерусалиме. Ивритом я занимался еще до отъезда, учил по самоучителю и с помощью отца. Благодаря этому, я почти не ходил в школьный ульпан, и даже перепрыгнул класс. Но спустя несколько месяцев мы переехали в Хайфу, так как родители нашли работу там.

В маленькой и уютной школе на Кармеле я был на протяжении полутора лет единственным новым репатриантом. И мне нравилось быть единственным! Учителя относились ко мне с большой симпатией, так что я мог неограниченно ходить к ним в гости, обедать, ужинать и заодно факультативно заниматься литературой, Танахом, ивритом и историей Израиля. Молодые учительницы даже конспектировали за меня материалы! Вообщем, школьная жизнь удалась.

— Самое яркое первое воспоминание от встречи с новой страной, ты помнишь?

— Самым необычным было то, что когда мы приехали и встречались с совершенно незнакомыми людьми, создавалось впечатление что они нас давно здесь ждали.

—  Ты служил в Израиле в ВВС, это был твой выбор, или выбор армии?

Это был выбор, который мое образование подсказало армии. Иными словами, я завершил с отличием учебу в Технионе, получив первую степень по химии, и в армии служил уже офицером, военным специалистом, руководил лабораторией.

—  Каким же образом химия оказалась в твоих приоритетах?  С школьных лет любил этот предмет?

Все просто: папа  — химик, мама  — химик. А любил я в детстве с основном только футбол. Когда в нашем московском  микрорайоне набирали футбольно-хоккейную команду, меня взяли первым, наш тренер Александр Подзоров сказал: “Этого точно беру. Это же дитя улицы!”

— С музыкальным талантом рождаются, это очевидно. Но нет предела совершенству. После завершения обучения в иерусалимской академии музыки пришлось ли тебе продолжать оттачивать свои вокальные данные?

Конечно же этот процесс обучения не заканчивается никогда. По окончании иерусалимской академии по классу профессора Рашель Шуловой я был принят стажером в Израильскую Оперу, два года проработал там, сделал несколько партий. А потом стал самостоятельным исполнителем, в Израиле и за рубежом. Но не оставляю занятия с моим педагогом Петром Ильичем Скусниченко, деканом вокального факультета Московской Консерватории. С ним и занимаюсь по сей день, приезжая в Москву.

— А призвание химика как же?

— Параллельно получилось сделал вторую степень и докторат по химии в Еврейском Университете в Иерусалиме.

— Кем же ты на сегодняшний день себя в первую очередь позиционируешь, специалистом в области нанотехнологий или представителем мира искусства? Согласись, что это столь диаметрально противоположные направления.

— Это две параллельных жизни, они никак не пересекаются, я как бы проживаю две биографии одновременно.

— Что для тебе первично в песне, слова или музыка?

Вот уж не смогу ответить. Это из разряда вопросов – кого ты больше любишь – маму или папу.

— Миша, а как ты подбираешь репертуар?

— Мне важно, чтобы он как-то был связан со мной, с душевным состоянием, наверное, или даже с историей моей семьи. С моим репертуаром на идиш, на пример, связаны воспоминания моего отца, который побывал на концерте Нехамы Лифшицайте еще в 1965 году, и общался с ней за кулисами.  Он однажды так рассказал мне об этом, что я почувствовал, как будто сам там побывал. И чувствовал напряженную оглушающую тишину в зале после объявления ведущей: “А сейчас будет исполнена песня на языке иврит…”. 1965 год! Концертный зал им. Чайковского… Кто из еврейских артистов мог решиться на это? А Нехама решилась. И когда я в 2007 году пришел заниматься к ней в студию еврейской песни в Тель-Авиве, понятно, что мое отношение к каждому ее слову, к каждой песне. которую она изучала со мной, было абсолютно особым. Так замкнулся круг для отца и для меня…

— Есть ли особенно дорогие тебе песни в твоем репертуаре?

Да, например, почти забытая сегодня песня военных лет “Дочурка”, ялтинского композитора Розалии Гольдиной на стихи Николая Доризо.

“Дочурка” была песней, очень популярной во время войны. Она исполнялась перед солдатами на всех фронтах, в том числе самими Гольдиной и Доризо. Они и написали ее на фронте, в перерыве между выступлениями, отыскав в разрушенном доме побитый рояль. А две совсем маленькие дочки Розалии Абрамовны, которых не успели эвакуировать из Крыма, в то же самое время были расстреляны немцами вместе с остальными евреями Ялты. Розалия Абрамовна была другом нашей семьи и преподавала мне фортепиано, когда приезжала к нам в Москву.  Я ее очень хорошо помню и чувствую необходимость исполнять эту песню в моих концертах, в память о ней и ее дочках…

— А как почувствовать, что песня – твоя? Это ведь не технический процесс…

Наверное, это случается в тот момент, когда ты делаешь с песней чуть больше, чем очередной ее исполнитель. Даешь чуть больше, чем очередную интерпретацию. Вкладываешь кусочек своей души.

 

— Я знаю, что ты владеешь многими языками. И все же есть у тебя предпочтения в исполнении своего песенного репертуара?

По-итальянски обожаю петь, это единственный язык, где у меня отсутствует русский акцент. А вот идиш, например, нутром ощущаю. Когда на нем поют почему-то легче всего определить – знает его исполнитель, или просто выучил слова…

— Михаил Рискин – тенор, исполняющий оперные арии. Это совсем другая часть твоего «Я». Находишь ли ты себя в классической музыке?

Я по своему образованию —  классический певец, но сегодня четкая грань между классикой и эстрадой отсутствует. И в первую очередь я нахожу себя в хорошей музыке. В каждом концерте популярных классических произведения стараюсь разнообразить репертуар за счет тематики, языков, жанра. А ария это или романс – уже не так важно.

— А что для тебя означают песни на идиш, дань прошлому, привязанность к этому языку на генетическом уровне?

Любовь к этому языку досталась мне по отцовской линии. Папин дедушка родился и лучшие годы прожил в Любавичах. После войны папа воспитывался у него. Дед хорошо пел, и папа впитал настоящую еврейскую музыку, огромный пласт, исчезнувший в Катастрофе. Целую затонувшую музыкальную Атлантиду. Более полусотни оригинальных песен на идиш с девятнадцатого века и до времен коллективизации.  Дед был бухгалтером еще у самого Любавического ребе, и все тексты песен аккуратно записал в своих мемуарах. И вот на основе этих материалов несколько лет назад я сделал свою первую программу на идиш, музыкальный спектакль “Песни Моего Прадедушки” – “Di Lider Fun Mayn Elterzeydn”. Песни поражают разнообразием. Одни берут своей философской глубиной, другие  передают с особой силой печаль еврейской души, в-третьих звучит неповторимый еврейский юмор и ирония. Все они необыкновенно мелодичны, почти все малоизвестны или неизвестны вообще.

—  Как было найти себя в Израиле на музыкальном олимпе? Круто подниматься туда?

“Олимп” предполагает спортивное состязание, оно начинается тогда, когда певцов одного плана, репертуара и амбиций становится относительно много и их начинают строить в шеренги и собирать из них бригады. Это не мой случай. Почти все, что я делаю связано с созданием собственных оригинальных программ. И вокал для меня не самоцель, а лишь средство донесения определенных посылов и тепловых волн до конкретных людей. Тут речь не обо мне, а о посыле. И поэтому соревнование лишено смысла.

— Поговорим о танго… Как возникла идея этой программы?  

Вот уже несколько лет танго не выходит из моды и   набирает популярность. Похоже, не только люди среднего и старшего возраста, но и молодежь возвращается к танго. Танго романтично, красиво, страстно. Его приятно и слушать, и танцевать. А Русское Танго — это совершенно особый жанр, сочетающий русский драматизм и потребность излить душу с аргентинской чувственностью

Автор идеи, переводчик Елена Негневицкая, перевела пятнадцать лучших русских танго на английский, чтобы ими могли наслаждаться люди в разных странах.  Пианист и композитор Яков Муравин, сделал им аранжировку. Спустя  четыре года мы выпустили диск с записями русского танго на английском языке, в обработке для квинтета. А потом мне подумалось, что было бы здорово исполнить танго с камерным оркестром. Замечательный композитор и мой большой друг  Эдуард Богушевский, проживающий в Бостоне, сделал дивные оркестровки.

— Участие камерного оркестра в концерте, несомненно, добавляет изысканность всему действию. Как возникло это сотрудничество с оркестром Рамат Гана и есть ли у него перспективы?

Первый же дирижер, к которому я обратился в Израиле, загорелся идеей. Это был Авив Рон, музыкальный руководитель камерного оркестра Рамат Гана.

Перспективы сотрудничества, конечно, есть, мы будем продолжать его. Ведь то событие, которое произошло в Рамат-Гане, оно больше, чем просто концерт или даже премьера программы русского танго. Это была презентация жанра, дотоле неизвестного в Израиле. Я говорю, не о русскоязычных израильтянах, знакомых с этим пластом в силу географии наших корней, а о сабрах. О существовании этого самостоятельного жанра, со своей историей и антологией, в Израиле, как ни странно не подозревали даже местные музыкальные критики и серьезные меломаны. Когда один музыкальный критик брал интервью о творческих планах у нашего дирижера Авива Рона, в преддверии этой премьеры, и Авив сказал, что намерен сделать концерт “Русского Танго”, то критик усмехнулся и язвительно поинтересовался, не будет ли следующим его проектом “Аргентинский Борщ”?

 

—  Я знаю, что в литературной области есть также твой след, как переводчика. Иврит и русский язык столь разные по восприятию, как же укладываются строки, например, Игоря Губермана в новое звучание?  Приходилось тебе слышать мнение ивритоязычных читателей?

— В позапрошлом году состоялись презентации нашей совместной с Игорем Мироновичем книги, новой книги «гариков», впервые изданной на двух языках — русском и иврите! Я, надеюсь, что мне удалось сохранить в переводах на иврит уникальный стиль и колорит «гариков», что явилось в некотором роде неожиданностью даже для самого Губермана. Перевод «гариков» на иврит сделал их доступными для израильтян, не говорящих на русском языке. Но не только для них. Впервые у израильтян — детей и внуков русскоязычной алии, появилась возможность познакомиться с творчеством Игоря Губермана на иврите. Эта книга перекидывает культурный мостик к молодому поколению, выросшему в Израиле. К поколению, которое хоть и не всегда читает по-русски, но уже точно, благодаря «гарикам» на иврите, будет теперь лучше знакомо с культурой и мировосприятием своих родителей.

Губерман интересен здесь, на мой взгляд, в первую очередь, как еврейский поэт-философ, живущий в еврейской стране. Это не иностранная переводная литература, не Чехов с Достоевским. Это СВОЕ! Поэтому ивритоязычные читатели просто обязаны познакомиться с этим явлением и принять его. Отзывы пока самые лестные, в том числе и ивритских литераторов. Но эксперимент дерзкий, ибо, помимо Эфраима Кишона, второго такого аналога прямой инфузии в мэйнстрим ивритской литературы и, тем более, поэзии со стороны алии не существует, это первейший опыт.

—  —  Хотелось бы знать о планах Михаила Рискина, планах в разных областях его деятельности?

Идей и задумок громадье, стараюсь подходить ко всему стратегически и с бодрым духом. Будь то разработка аутентичной концертной программы с оркестром, перспективная научная разработка или новая книга переводов Игоря Губермана. Кстати, последняя готовится к изданию в этом году, и будет содержать уже 500 «гариков» на русском и на иврите.

— Миша, более четверти века в Израиле, как бы ты мог охарактеризовать?  Ты нашел себя здесь, смог воплотить мечты?

Эти годы не прошли даром. Моя любавическая прабабушка Рива, успевшая за месяц до своего ухода научить меня читать, говорила, что готова “идти в Палестину босой по шпалам”. И это отношение к стране я испытываю с тех дней, что помню себя. Поэтому уже сам Израиль для меня – воплощение мечты, так чудесно выпавшее именно на мое поколение. Здесь я нужен, и, ей Богу, ощущаю это ежедневно.