29 сентября…Дата, которую никогда не забудут киевские евреи. Не имеют права забыть. Сколько бы ни прошло лет.  Не счесть рассказов и статей о трагедии Бабьего Яра. В большинстве своем, о погибших. И редкие истории спасения. Их ведь было так мало, спасшихся из этой ямы горя, боли, скорби, в которой лежат и родные моих родителей.

«По оценке ученых Украины, в Бабьем Яру было расстреляно около 150 тыс. евреев (жителей Киева, а также других городов Украины, данный подсчёт не включает детей до 3 лет, которых при расстреле не учитывали. Ряд исследователей так же считают, что убитых было более 150 тыс. Спаслось из Бабьего Яра 29 человек». (Из википедии)

Хочу поделиться историей, которую прочитала недавно. О том, как остался в живых пятнадцатилетний киевлянин Рувим Штейн. Он — один из 29 человек, переживших Бабий Яр. Как я прочитала, восемнадцать человек  бежали  в 1943 году во время восстания заключенных, которых фашисты заставляли сжигать трупы убитых. А одиннадцать человек спаслись в дни расстрела 1941 года. Среди них  — Рувим Штейн. Его уже нет в живых, но его воспоминания успел записать историк и писатель Борис Забарко.

Нужно сказать, что Рувим не имел типичную еврейскую внешность, скорее всего, мальчику  это тоже помогало выжить в годы оккупации. У людей с типичными еврейскими чертами лица шансы для спасения были минимальны… В Бабьем Яре лежат его тридцативосьмилетняя мама и шестилетняя сестренка.

«Оглянитесь вокруг и посмотрите, сколько зелени и свежего воздуха. Все это было и тогда, в тот день 1941 года, который стал последним для евреев Киева.

Среди них большинство многосемейных, не имеющих средств, чтобы эвакуироваться, а также оставшиеся жены и дети тех, кто ушел на фронт. А сколько престарелых, уважаемых людей, а как много детей!

25 сентября после взрывов зданий на Крещатике и прилегающих улицах в городе было введено чрезвычайное положение, начались репрессии. 29 сентября евреям было приказано собраться в районе Лукьяновского кладбища.
Текст объявлений, вывешенных по городу, хорошо известен.

Поток людей с раннего утра хлынул по улицам Артема, Глубочицкой, Мельникова. Как ручейки, стекались еврейские семьи в одну большую реку. Одни говорили, что их определяют в гетто, другие — что их погрузят в эшелоны и отправят в Палестину. Что расстреляют — практически никто не верил. Они не посмеют убить детей, стариков, женщин!

Моя семья, как и все евреи города, собралась в путь. До выхода из дома мне удалось разведать, что евреев собирают и расстреливают. Я уговаривал маму спрятаться, остаться дома, но она отказывалась меня слушать, а шестилетняя сестра только плакала. Мама говорила, что никто не станет расстреливать такое количество беспомощных и невинных людей. Моя семья (мама 38 лет и сестра 6 лет, мне было 15 лет) верила в жизнь. И мы пошли со всеми. Со старыми пожитками, документами и семейными фотографиями мы влились в поток идущих на смерть.

Перед Лукьяновским кладбищем поток остановился. Немцы и полевая жандармерия формировали колонны и группами уводили людей за поворот дороги, а затем еще за один — за кладбище. Таким образом, ожидавшие ничего не видели. Сначала у евреев отнимали документы, вещи и ценности. Тут же бросали паспорта в костер. Снимали с людей одежду, сбрасывая ее на огромную кучу. Раздетых женщин, детей и стариков загоняли в машины с закрытым кузовом и увозили в Бабий Яр на расстрел. Что творилось в этом месте, трудно описать: истерики и ужас, просьбы матерей о пощаде детям. Многие теряли сознание.

Нас согнали на огромную поляну перед Яром. Там стояли столы, как в клубе в президиуме. За каждым были офицер, солдат и переводчик. У нас забрали паспорта и метрики — их, не регистрируя, швырнули в костер. Тут мама и осознала, что мы теперь — не люди, мы не существуем. Она четко знала правило: нет бумажки — нет человека. Мама с сестрой стали вырываться и кричать, но их все равно увезли в душегубке. Последнее, что я услышал, — мамин крик: „Беги“…

Меня схватили за шиворот и — в строй, где были мужчины, подростки и старики, которые могли идти. В группу из 100—150 человек. И мы колонной пошли пешком к Бабьему Яру…

С первых шагов пути я стал искать возможность сбежать из колонны. Но как? Колонну конвоировали вооруженные гитлеровцы. Когда до Яра осталось не более 300 метров — крики и выстрелы уже были слышны, я незаметно выскочил из колонны в кювет, пролез в водосточную трубу под шоссейной дорогой и залег. Не знаю, как мне удалось заскочить в нее, потому что выбраться оттуда я не мог долго: был худой, но труба и вовсе узкая. Просидел в ней до глухого вечера, все ждал, когда перестанут идти колонны с конвоирами. Боялся собак: вдруг меня учуют и разроют. Но, наверное, им хватало других человеческих запахов…

Когда колонны стали проходить реже, вылез на противоположную сторону дороги и через старое кладбище и огороды вышел на окраину города, а ночью проник к себе домой. Целую неделю я не выходил из квартиры и только после того как услышал, что кто-то пытается снаружи открыть дверь, со второго этажа через балкон спустился по водосточной трубе и убежал. И больше домой не возвращался.

Пока погода позволяла, ночевал где попало — среди развалин, на чердаках, в сараях. Но когда пришли холода, нужно было искать тепло и пищу. Воровать я так и не научился — мама не велела. Выкапывал на забытых огородах картошку и пытался ею торговать. Там, на рынке, меня и увидела мама моих друзей по школе. И забрала к себе. Мария спрятала меня в пещере, вырытой поблизости в горе. Пещера служила бомбоубежищем.

Мария Бобровская — Праведница Народов Мира

И все же, чтобы не подвергать риску добрых людей, я решил уйти от них в ноябре и искать партизанский отряд. Мне повезло — отец одного из моих друзей-украинцев был директором школы и достал мне из личного дела свидетельство о рождении на имя Владимира Медведенко. Но и этого было недостаточно для того, чтобы сбежать из города. Мне предстояло пройти КПП, а пропуск выдавали только тем, кто работает. Что ж, я устроился на товарной станции убирать мусор. Через две недели получил „аусвайс“ с немецкой печатью и сразу покинул Киев.

Около пяти месяцев я шел. Прошел около 600 километров. Ночевал то в теплой избе, если пускали погреться, то в стогу соломы, то в холодном хлеву. Комендатура, разумеется, запрещала укрывать у себя евреев. И хотя документы у меня были в порядке, всегда оставался риск, что проверят по религиозно-медицинскому признаку. А тогда — сразу расстрел. Но украинцы в основном помогали — кто едой, кто обувкой. Многие приглашали остаться на зиму у них в деревне, но я боялся и шел вперед. Пока однажды в лютую метель обессиленный не замерз в глубоком снежном сугробе…

Очнулся в избе бригадира колхоза — он нашел и подобрал меня в пургу, отогрел, накормил и вылечил от обморожения. Через неделю я уже ходил. Стал работать истопником в местном колхозе в Брянской области. А потом меня приютила Агафия — мать четырех девочек от двух до одиннадцати лет. Ее муж был на фронте. Она научила меня пахать и сеять, косить и плотничать, крыть крышу и плести лапти, выделывать овчины и пасти лошадей. Я жил у нее и помогал ей около двух лет. И это было время постоянной тревоги за себя и за семью, которая меня укрывает.

В августе 1943 года Советская Армия освободила наше село. Я добровольно ушел на фронт, но мне не повезло — особый отдел „СМЕРШа“ вернул меня обратно до следующего призыва. Мне было семнадцать. Летом 1944 я участвовал в боях за освобождение Прибалтики, но был тяжело ранен под городом Тукумса. И опять повезло — меня подобрали в окопе санитары, удалили из головы осколки, вернули к жизни. После чего я был отправлен на Дальний Восток строить железнодорожную ветку через перевал. А в 1947 году меня демобилизовали. Единственные родные мне люди жили в Баку — это были родственники матери. К ним я и уехал.

Устроился на работу на завод, учился в вечерней школе, поступил в Азербайджанский институт физкультуры. И решил посвятить себя преподавательской работе с детьми. Хотелось передать им, маленьким, веру в себя и в добро. Помочь им воспитывать силу воли и уважение к другим людям. Я перевелся в Киев и стал учителем физкультуры, проработав 53 года.

Прошло много десятилетий со дня страшной трагедии в Бабьем Яру, но все эти годы меня преследуют сны, от которых просыпаюсь в холодном поту. Снятся те, кто преследовал. Те, кто помог мне выжить и спастись. Я в неоплатном долгу перед этими людьми — праведниками народов мира и Бабьего Яра. А еще — снится мама. И ее последнее „Беги!“ как приказ, которого невозможно ослушаться…»

***

Мои очерки о Бабьем Яре и моих близких, оставшихся там,  можно почитать на Блоге:

«Над Бабьим Яром…памятники есть. И память»

«Встань рядом со мной, встань, мой сын…»