Моего дедушку, маминого отца, звали Гриша. Вернее, так его называли в семье, а на самом деле при рождении он получил имя Хаим-Герш.

Я так мало знаю о нем…Потому что в юности мы спешим, и прошлое наших родных нас не очень интересует. Мы думаем о своем будущем и спешим в «прекрасное далеко», потом обнаруживая, что оно не всегда прекрасно.

Знаю, что он родился в семье среди тринадцати братьев и сестер. Было это на стыке 19 и 20 века. Одна девочка умерла в младенчестве, а остальные выросли, и судьба разбросала их. Обычно все евреи корнями уходят в маленькие местечки “штетл”, черта оседлости давала о себе знать. Семья моей мамы, например, родом из Фастова, хотя мама уже родилась в Киеве.

А семья дедушки жила в самом Киеве, не знаю, с каких времен, причем, не на еврейском Подоле, а на рабочей Слободке. Скромная, незажиточная семья. Очень красивая моя прабабушка Маня и прадедушка Берл, который ее боготворил. И у меня даже сохранилась их фотография.

Жили они скромно, что не удивительно, содержать такую семью нелегко. И дети рано начинали подрабатывать. Мой дед отправился на работу подмастерьем к какому-то мастеру, когда был совсем пацаном, и чтобы сэкономить обувь, всю дорогу шел босиком, а ботинки обувал перед входом в мастерскую. Не от хорошей жизни, наверное.

Мой дед в молодости

Они пережили киевские погромы. Однажды их спасла соседка с такой любопытной профессией «водовозка». Во всяком случае так ее называли люди. Воду человек возил по домам. И она была дружна с прабабушкой. Когда пришли погромщики в дом деда, эта женщина, ничего не знаю о ней, светлая ей Память, загородила им путь, держа в руке топор, и сказала, что первого кто подойдет, зарубит. Не стали с ней ссориться погромщики, мало ли было других еврейских домов, ушли…

А дети в семье все выросли, разлетелись по стране, устроили свою жизнь. Зиновий, один из братьев вместе с женой и двумя дочерьми и маленьким внуком расстрелян в Бабьем Яру. Лев, другой брат, погиб под Сталинградом. Остальные смогли пережить войну.

Четыре города стали основными в судьбе этой семьи: Киев, Москва, Ленинград и Львов. Там жили многочисленные сестры и братья деда, с некоторыми из которых я успела познакомиться.

Сейчас нашла их фотографии, сделанные до моего рождения. Не все братья и сестры на них, но думаю, что было это здорово, такая большая родня.

В Ленинграде последние годы прожила прабабушка Маня с Рахелью одной из дочерей. Та работала преподавателем в одном из ленинградских вузов. А прабабушки не стало в 1948. Ни разу не пришлось мне побывать на ее могиле, хоть и часто бывала в Ленинграде. Но хранится в семье такая фотография.

А эти две фотографии очень впечатлили меня, на них дед со своей сестрой Любой, совсем юные и уже в немолодые годы… Наверное, они были очень дружны. Тетю Любу видела один раз в детстве, когда была в Москве, где она жила с дочерью.

А на этой фотографии — он с одним из братьев.

А каким же он был мой дед, много не помню. Знаю, что он был не очень разговорчивый, а может быть, я просто не очень в юности интересовалась им. А навязывать общение ему было не удобно. Не знаю, как он пережил гибель своего старшего сына Бориса, оставшегося на обороне Киеве, кроме повестки о том, что он пропал без вести, семья ничего не получила. Это уже много позже, в Израиле мы нашли его в расстрельном списке Бабьего Яра.

Я все время слышала от мамы, как переживала бабушка, как она убивалась. Дед, наверное, умел все переживать в себе. Бабушки не стало рано, не выдержала и ушла, когда мама была совсем молодой.

Послевоенное фото, единственное общее фото бабушки и деда, которое я нашла. Думаю, что ей здесь где-то 55. Но потеря сына подкосила ее.

А дед женился через пару лет. И мама не могла ему это долго простить. Бабушка, утверждает она, была замечательной, преданной женой. Но сегодня, она понимает, что по всей вероятности дед поступил правильно. Потому что жизнь продолжается, как ни тяжело это… Просто, мама совсем другой человек.

Тогда же мама обижалась на него. А дед переехал в другой район города к новой жене. И внучка Леночка у нее родилась почти одновременно с дедушкиной внучкой Линочкой. Конечно же, нянчить он помогал больше Леночку, где живешь, там и нянчишь. А к маме приезжал иногда помочь. В итоге все таки, отношения между семьями наладились. И из далекого далека я помню, как ходили мы к ним в гости.

Чуть помню и другую историю. Как пришли дети дедушкиной жены и сообщили, что собираются в Израиль. Они предлагали и моим родителям отправиться в путь. Было начало семидесятых, но мой папа тогда не думал об этом. Несколько его фронтовых друзей тоже собрались в дорогу, но не все уехали. Покинуть членство в рядах КПСС стоило некоторым жизни. Инфаркт, остановка сердца. А папа просто не был готов что-то менять.

И родители отказались. Тогда дед оказался перед выбором, ехать с женой и ее детьми, а с женой он жил очень дружно и с детьми ее был в хороших отношениях. Или оставаться в Киеве, с единственной дочкой.

И он сделал свой выбор. Остаться с моей мамой. Был официальный развод, проводы. Они еще много лет переписывались, дедушка и его жена Сима, и впервые Тель-Авив на фотографии я увидела в ее письме. Причем фото было странное, какой-то уголок ночного города, одни крыши и фонари. Но мне казалось это место совершенно загадочным.

И первые «настоящие» джинсы я получила тоже, благодаря этому союзу. Пару раз она посылала деду посылки и мне достались коричневые вельветовые джинсы фирмы « Wrangler ». Пусть они скорее были мужскими и в талии огромными, радости сколько запомнилось!

А дед переехал жить к нам, и жил с нами до конца. Я его очень любила, но не помню, чтобы когда-нибудь сказала ему об этом.

Он, наверное, чувствовал себя одиноким, когда все заняты своими делами. К тому же он очень плохо слышал в последние годы, и было тяжело общаться. Почему-то запомнилось, как он хотел смотреть в столовой комнате по телевизору свой любимый хоккей, но это было так громко в нашей стандартной советской квартире, что папа просил маму сказать дед уменьшить звук. Ему было неудобно сказать. А дед обижался и уходил в свою комнату. Кажется, потом у него появился свой телевизор в комнате.

Он много читал, очень любил стихи, и всегда томик Пушкина был рядом. Часто любил повторять пушкинскую фразу:

Всегда так будет как бывало:

Таков издревле белый свет:

Ученых много — умных мало,

Знакомых тьма — а друга нет…

А еще он пел. Все братья и сестры имели хорошие вокальные данные.

И если он в молодости пел в компании, под окнами его послушать останавливались люди. Жаль, что ничего со своим талантом он не сделал. И очень жаль, что эти данные не перешли по наследству к моей маме и далее… Дед пел и в старости. Сидел в своей комнате и что-то негромко напевал. А я в соседней комнате делала уроки и почему-то из всех романсов, которые он пел, были очень красивые классические, а я запомнила один со странными словами:

Оля и Коля бегали в поле

Двое детей, птичек резвей…

……………………………..

Розы завяли старыми стали

Он и она кровь холодна,

Коля не спит, а Оля ворчит,

Николай Петрович, дай мне,

Отдохнуть старушке, дай мне

Дай мне покой, батюшка мой.

Что за странная песня, он приставал к ней что-ли, Николай Петрович, я не знаю. Но строчки эти как-то запомнились. Погуглевала сейчас, не нахожу такой песни. Но помню эти строки и даже слышу мелодию с тех пор.

Накануне дня рождения мамы 3 сентября дед всегда просил меня купить от него подарок. Давал деньги, и я покупала что-то. В тот год он попросил купить маме чашку и насыпать в нее конфеты «Барбарис». Сказал, что Ира всегда любила барбариски.

Я купила. Сама тоже люблю барбариски. Купила и спрятала до нужного дня, 3 сентября.

Но подарить подарок дед не успел. Ему стало плохо в конце августа, осложнение желчнокаменной болезни, которая мучала его последние годы. Госпитализация…, мама мечется между домом и больницей. У меня четырехмесячный сын на руках, у моей сестры – трёхнедельная доченька. Помочь маме было некому. А оперировать уже было поздно.

Его не стало 2 сентября, в канун ее дня рождения. Хоронили 3 сентября. У меня в день его похорон была температура около 40, жуткая мастопатия, не помню, как ее лечили тогда, помню, что требовали от меня все равно кормить ребенка и сцеживаться, а боли были, как в пыточной.

Я стояла на балконе и видела, как деда привезли во двор, и с шестого этажа я видела все. Но с такой температурой все помнится, как в тумане. В принципе, это была первая смерть близкого человека, с которой я так «лицом к лицу» столкнулась…

Мама убивается до сих пор, ей кажется, что она не успела что-то сделать, чтобы спасти его. Для мамы моей это вообще характерно, увы, испытывать чувство вины, словно она могла спасти всех своих родных и не спасла.

Летом 2008 года я была в Киеве и целый день посвятила поиску могил на еврейском кладбище города. Это отдельная история, в каком состоянии еврейское кладбище в Киеве, во всяком случае было тогда. Скажу, что после четырех часов поиска, уже в слезах и отчаянии, я нашла четыре могилы, которые просила посетить моя мама. Первой нашла могилу дедушки. Он похоронен рядом с бабушкой. На общем памятнике фотография их сына, которому так и осталось 20.

Я помню о нем… И если не я, то кому же помнить, что был такой человек Хаим — Герш Бомштейн. Дед Гриша.

•