— Ты видел, как он качал ножкой, — спросила Мирьям, еще не успев потушить свет на прикроватной тумбочке, — ты помнишь, что Лиор тоже делал так в детстве?
Лицо ее, освещенное мягким светом лампы, было мечтательным и даже помолодело. Только что Мирьям расчесала на балконе волосы, этой традиции много лет, какой-то специалист по натуропатии посоветовал ей так делать перед сном, и Мирьям с любовью совершала сей обряд.
Но потом, когда ушел Лиор, она отказалась от всего, что было ей любимо и мило. От разных мелочей, которыми дорожила. И то, что сегодня она вышла на балкон, распустив обычно собранные в пучок волосы…О! Это много говорило мне.
И я вдруг почувствовал, как сильно люблю ее. Нет, не верно, я и раньше чувствовал это, но Мирьям запретила…Все, все светлое, яркое, чувственное ушло из дома с уходом Лиора.
Я понимал ее, я понимаю ее. Хотя однажды, когда я только попытался предложить ей пойти в театр, она посмотрела на меня таким взглядом, что я готов был провалиться сквозь землю, и сказала: «Ты не понимаешь меня».
Это был приговор. Приговор моей черствости, холодности, равнодушию. Она не произнесла ни одного из этих слов, они были написаны в ее взгляде. И я принял нашу жизнь, нашу новую жизнь.