Лев Константинович, что для вас в жизни самый большой парадокс?

– Сама жизнь! Мы живем в такое напряженное время, когда каждый час, минута подбрасывает что-то новое и парадоксальное, и понять ничего не возможно. Сегодня мы с вами здоровы, а завтра вдруг становимся больны. И никто не может это объяснить и предотвратить. Когда многие артисты моего поколения сетуют: «Раньше мы были звездами, а сейчас нас забыли!», я им отвечаю: «Ребятки, не надо жаловаться!» У летчиков-испытателей, у космонавтов нет в контракте пункта «Гибель», но на самом деле, он есть. И, когда они отправляются в полет, они не знают, вернутся или нет. Люди знают об этом, но, все равно, в профессию идут, потому что это их призвание. Так и в нашем актерском контракте есть негласный пункт – «Забвение». Поэтому не сетуй, что тебя забыли, это нормально. Даже герои со звездами и иконостасом орденов на груди уходят на покой и становятся простыми пенсионерами. Нечто подобное произошло с Никитой Сергеевичем Хрущевым. Человек, который руководил государством (причем, весьма парадоксально: то кукурузу сажал, то еще что-то придумывал), и был мощным мужиком, в конце жизни, когда его свергли, стал обычным крестьянином. Жил на даче, что-то там поливал, разводил помидоры, и занимался фотографией. Парадокс? Парадокс. Но такова жизнь. Вот и мой герой в фильме «Парадокс»– заслуженный летчик: летал-летал, а потом на старости лет куда? На пенсию. И теперь он занимается дачей, но даже там живет авиацией. Потому что ни один человек его профессии, даже если он стоит на даче в пижаме со стаканом кефира, до самой смерти не может отключиться оттого, что он летчик и тащит за собой огромную махину. За его спиной – пассажиры, груз, и он за все это в ответе.

– А как вы относитесь к профессии летчика?

– Это великая профессия! Я до сих пор ее не понимаю. Мне доводилось летать даже в кабине пилота, летчики меня туда приглашали. Присутствовал и при взлете, и при посадке. Теоретически знаю, за счет чего самолет поднимается в небо и летит. Но до сих пор не понимаю, как эта многотонная дюралевая махина, наполненная людьми и барахлом, может лететь. Но она летит? Летит. Парадокс? Парадокс.

– Когда вы летите в самолете, какие мысли приходят в голову на высоте?

– Знаете, я трижды попадал в очень серьезные переделки. Но самая серьезная случилась, когда я летел во Львов на съемки фильма «Старики-разбойники». Наш самолет должен был разбиться – отказали сразу два двигателя с одной стороны. Когда ко мне подошла стюардесса, по ее лицу я понял, что дела плохи. У самолета еще на земле были какие-то неполадки. Команда долго не хотела отправляться в рейс. И я первым увидел в иллюминатор, как пропеллер остановился. А через одно кресло от меня летел профессиональный пилот. Он повернулся ко мне, спрашивает: «Что случилось?» Я не хотел никого из пассажиров пугать, поэтому не произнес ничего вслух, а просто показал ему руками крест. Он сказал: «Понятно». Я читал «Аэропорт» Артура Хейли, поэтому мне тоже все было ясно. Потом что-то захрустело, и остановился второй двигатель. Мы с этим пилотом вышли в уголочек у сортира, и он тихо мне говорит: «Мы разобьемся, вряд ли можно посадить самолет». И спрашивает: «Вы не волнуетесь?» Я отвечаю: «Нет». «Тогда знаете, что мы с вами сделаем? Давайте, как можно туже застегнем всем пассажирам ремни безопасности». В общем, мы пошли, и стали тихо-тихо их затягивать. На всякий случай, вдруг кому-то удастся спастись? Потом этот пилот взглянул в иллюминатор и сказал: «Мы садимся в Киеве, вынужденная посадка». Я смотрю в иллюминатор и вижу – впереди посадочная полоса, а вдоль нее красной полосой стоят пожарные машины. И вот мы садимся, но самолет летит не прямо, а боком. И я понимаю, что сейчас он зачерпнет крылом, и мы разлетимся в пух и прах. Страха не было, только по телу пробежал холодок. Я зажмурился, когда увидел рядом бетон. Самолет ударился о землю, потом запрыгал так, что кишки у всех нас были во рту, и… остановился. Его залили пеной. Оказалось, что пилот, который посадил самолет, вопреки всем летным законам сумел его выправить перед самым касанием с землей. Мы вылезли из самолета. Во Львов в первую очередь отправляли женщин и детей. Я уже опоздал на съемку. Пилот, с которым я разговаривал в салоне, нашел меня и говорит: «Давай отпразднуем!» Мы пошли в буфет, взяли бутылку коньяка и выпили за свой новый день рождения. И когда я прилетел во Львов, меня там встречали и спрашивали: «Ты был в этом самолете? Эта посадка сейчас уже легенда!» Оказалось, что командир корабля, который сумел посадить наш самолет, назначен чуть ли не начальником летного отряда.

– Не приходило ли вам в голову, что тот самолет спасся потому, что на его борту были вы?

– Не-е-е-ет, что вы! Я разве какой-то пророк? Такой же пассажир, как и все. Это просто мастерство пилота. Вообще парадокс знаете в чем? Мы часто говорим: «Господи, за что? Помоги!» А я думаю так: Господь Бог создал Землю, Адама и Еву, потом человечество. А сейчас смотрит сверху и думает: «А теперь, ребятки, разбирайтесь сами, нечего руки ко мне воздевать!»

– А вы с высоты своих лет можете сказать, что хоть в чем-нибудь разобрались?

– Разобрался, и вот в чем: надо радоваться каждому дню. Ты проснулся утром – радуйся, что Господь Бог или природа – не знаю что – даровали тебе еще один день. Допустим, за окном – дождь. Не сетуй, а скажи: «Как замечательно постукивает в окно замечательный дождь!» Шпарит солнце, жара. А ты радуйся: «Я не в Африке, а как будто там побывал!». Парадокс в том, что иногда на одной чаше весов – разум, на другой – чувства. И как они качнутся, неизвестно. Возьмем любовь. Почему такое великое чувство, как говорят священники, самое приближенное к Богу, доставляет людям столько страданий? Допустим, женщина и мужчина влюбились друг в друга. Но у нее и у него есть свои семьи. А любовь – чувство сумасшедшее, сметающее все на своем пути. И вот эти двое соединяются и познают радость бытия, но их семьи в это время страдают. Они счастливы, но сколько вокруг несчастных! Парадокс? Парадокс.

– У артистов профессия тоже парадоксальная: вы можете до конца своих дней заниматься любимым ремеслом. Но, если все же довелось бы стать пенсионером, чем бы вы занимались? Огородничали?

– Не знаю. У меня вообще-то есть дача, но она очень странная и смешная. Дом стоит в овраге и совсем не похож на те дачи-дворцы, которые строят сейчас. Но всем, кто в нем побывал, он безумно нравится. Они говорят: «Разве то дачи? Это какие-то казенные хоромы. Вот у тебя дача!» А она никакая! Но моя. Там у меня настоящая барахолка: по стенам висят солдатские каски, немецкие и советские, стоят короба… Вы сейчас и не знаете, что такое короб. Это рюкзак, сплетенный из бересты. В таких женщины носили обед мужикам в поле, когда те косили или пахали. Никто сейчас не знает, что такое амбарный замок. А у меня он есть – длиной 70 сантиметров. Я все это обожаю!

– Так я знаю, кем бы вы были, если бы вышли на пенсию. Музей бы открыли!

– Нет, не открыл бы. Как был барахольщиком, так и остался бы! Чтобы быть коллекционером, надо иметь деньги. А у меня их нет, поэтому я барахольщик.

– Лев Константинович, так чем бы вы занимались на пенсии?

– Не знаю… Сказать, что писал бы мемуары, не могу – уже их написал. Думаю, что сдохну на сцене. По крайней мере, на это надеюсь. Это самая счастливая смерть для артиста. Не хочу себя сравнивать ни в коей мере, но на сцене умерли Николай Хмелев, Борис Добронравов, Иван Москвин, Андрюша Миронов. И я хотел бы такой смерти. Но только не посреди спектакля, чтобы не расстраивать публику, а в конце. Закрылся занавес, все спрашивают: «А где Дуров? Почему не идет на поклон?» И кто-то отвечает: «А он лежит за сценой, он умер…».

Вспомнить его роли: